Копельвер. Часть ІІ (СИ) - Карабалаев Сергей

Верховодка замолчала, а Иль приложила руку к груди — может, и не то самое ожерелье, но другое, и тоже с блестящими камнями, было спрятано у нее под платьем.

— Я и пошла, — вновь продолжила нордарка, вытирая нос рукавом. — По пути разные люди встречались. И добрые, и злые. Больше злые. Всякое мне пришлось вытерпеть, да только теперь я плакать бы не стала — плюнула б в лицо кету, и пусть он меня казнит!

Баба вытерла глаза и отвернулась.

— Той красавице-то он бы, поди, и не такое простил! — добавила она.

Иль расстегнула ворот платья и сняла ожерелье.

Верховодка вытаращила глаза:

— Почти оно самое! Откуда оно у тебя?

— Я — кера Иль, — сказала Иль. — И я дарю его тебе.

Мясистые губы верховодки растянулись в улыбке, глаза заблестели. Осторожно взяв ожерелье, она поднесла его к свече и долго вертела в руках, любуясь, как переливаются драгоценные камни.

— Эй, Головач! — приказала она тому самому детине, который до этого держал Иль. — Сыщи мне зеркало!

Детина ринулся наверх, исполнять волю своей управительницы, и скоро вернулся, неся с собой большой осколок.

Верховодка застегнула мудреную застежку и стала крутиться перед зеркалом, ахая от восторга.

— Всем девкам девка! — приговаривала она, широко улыбаясь.

Налюбовавшись на свое отражение, верховодка повернулась к Иль и сказала, но совсем не так, как привыкла говорить — голос ее звучал мягче, да и злого блеска во взгляде поубавилось:

— Я вас не трону. И лошадей не возьму. Езжайте с миром.

И, обратившись уже к своим, добавила:

— А ну вытрясти монеты!

***

Купцы собирали с пола свои деньги. Им не верилось, что ночной налет, который грозил их оставить голяком, так удачно для всех закончился. По очереди они подходили к Иль и благодарили за свое спасение. Наутро, едва шумевший ветер немного стих, они запрягли лошадей и двинулись в путь.

К вечеру купцы добрались до Стишинского перевала, где был не один, а сразу несколько трактиров и постоялых дворов. На подъезде к перевалу Хлей первым заметил груженую повозку, принадлежавшую Геде. Лошади, все еще в упряжке, откатили ее подальше от дороги, туда, где блестело водой неглубокое озерко. Самого купца нигде не было видно.

— Геда! — закричал Хлей. — Геда!

Но никто не отозвался.

По старинному закону оставшееся от купца имущество нужно было везти домой и передать семье, лишившейся кормильца. Так и поступили: повозкой сел править Бяла, тот, который так и не смог уговорить Геду переждать бурю в придорожном трактире.

***

Первый день обхода прошел совсем уж по-будничному. В мечтах Трикке рисовал тяготы и страшные опасности, которые он мужественно одолеет, но правда оказалась куда как проще и спокойнее. Выйдя утром, обходчие еще до обеда управились со всеми делами. Да и дел было немного — весна, суровая в этих краях, стала расцветать, и в редколесье почти полностью сошел снег, оставляя после себя черные прогалины. Грачи гулко кричали, и там и сям тяжко вздыхали деревья, сбрасывая с ветвей прошлогодние листья. Ничего страшного или необычного обходчие не увидели, да, если говорить правду, и не желали видеть. Каждый нутром чуял, что то нападение волков было не иначе, как знаком, да только разгадать его никто не брался.

Уже к вечеру Трикке вернулся домой. Остальные решили остаться у Ваноры, но юношу присоединиться к ним не попросили, а тот и сам не стал напрашиваться. Едва не плача от жалости к себе, Трикке понял, что он никогда не станет своим среди этих суровых мужчин. Это Вида сразу обретал друзей везде, куда ступал, а он так и останется лишь его младшим братом, тенью своих предков.

Зора встретила его на крыльце, бледная от волнений и тревог.

— Сынок! — закричала она и крепко его обняла.

— Все хорошо, мама, — ответил ей Трикке, выворачиваясь из ее объятий.

Теперь даже в материнской любви ему чудилась насмешка. Мать, поди, его просто жалеет, ибо пошел он не в старших братьев… От этих мыслей он и вовсе расстроился, и поскорее поднялся к себе, бросив слугам, чтобы не звали его к ужину.

Он стащил сапоги и швырнул большой охотничий нож, который ему не пригодился в этом обходе, в угол. Какой ему толк от оружия, если никто не видит в нем воина и мужчину? Ему почти пятнадцать, а все — от матери и отца до самого распоследнего слуги считают его ребенком. Он вспомнил об Уульме — того уже в четырнадцать лет взяли нести дозор, а он, Трикке, даже если заикнется о таком, то его лишь осадят и отправят играть во двор с деревянным мечом.

— Почему боги одарили Виду всем, а мне уготовили лишь подбирать за ним крохи? — в сердцах спросил он сам себя, и тут же ему стало еще горше — он вспомнил об Ойке.

Вида был красивый, высокий, плечистый. А он, Трикке, вестимо, был не так хорош — и ростом поменьше, и плечи не столь широки и шутить он так, как Вида, не наловчился. Все говорили, что лицом на Уульме похож Вида, а вот нутром — Трикке. Он не помнил старшего брата, но знал, что с таким красивым лицом можно быть и бирюком, и угрюмцем, а все равно — от девок отбоя не будет. Не удивительно, что гадкая Ойка надышаться на Виду не могла!

Так, жалея себя, Трикке провалялся в постели всю ночь и лишь под утро заснул крепким молодым сном.

***

Зора, поддерживая Виду под руку, вывела его в налитый цветом сад. Земля пахла так пряно и сладко разом, что хотелось набрать ее в ладони и обтереть ею лицо.

— Как давно я не видел неба, — прошептал Вида, задирая голову наверх. Он был страшно худ, а одежда, которую одолжил ему Трикке, болталась на нем, как на пугале.

— Ты выздоровел ровно к свадьбе, — приободрила его Зора, не зная еще, что этим больше огорчает сына, чем радует.

— Две луны и одиннадцать дней, — подсчитал Вида. — Как я был в лесу в последний раз. Но скоро я снова туда отправлюсь! Мне ж еще до зимы главным обходчим быть!

— Обязательно, — согласилась с ним мать, поглаживая его по лицу.

Они прошли в беседку.

— Может, позвать Ойку? — спросила Зора. — Или Трикке?

— Позови, — согласился Вида.

Мать его кликнула слуг и повелела им найти и привести к ее сыну и сестру, и брата.

— Я отлучусь, — сказала Зора. — Надобно написать письмо Кьелепдару. Он все хочет приехать да повидать тебя, спрашивает о твоем здоровье.

И она, поцеловав сына в лоб, оставила его одного.

Вскоре к нему пришла Ойка.

— Вида! — закричала она, еще издалека увидев светлые кудри юноши. — Ты почти что здоров!

— Как хорошо снова ступать по земле, — согласился с ней Вида, откидываясь на спинку скамьи. — Как дышать хорошо! Раньше я о таком и не думал, а сейчас каждый вздох ценю…

Он совсем не ждал, что маленькая Ойка заплачет от его слов.

— Что ты, Ойка? — обескураженно спросил он.

— Если бы ты умер, Вида, умерла бы и я! Не хочу я жить на свете, коли и ты на нем не живешь!

Ойка тряслась от рыданий, запоздало пугаясь того, чего, по великому счастью, с ней не случилось.

— Не плачь, Ойка, — попытался утешить ее Вида. — Живой я, живой! А умру еще очень нескоро.

Он обнял девочку и прижал к своей впалой груди, стараясь унять ее горе.

— Предатель! — услышал он за спиной голос младшего брата и обернулся — Трикке глядел на него с такой горечью и ненавистью разом, что ему стало не по себе.

— Ты — лжец, Вида! — выплюнул Трикке, подходя ближе и обвиняюще указывая на брата пальцем. — Ты обманул Бьираллу, а теперь хочешь обмануть и Ойку. Говорил, что и не смотришь на нее, а сам средь бела дня на глазах всех слуг милуешься!

— Что ты говоришь? — спросила Ойка, не меньше Виды изумленная таким обвинением.

— Правду, — сказал Трикке. — Он дал обещание Бьиралле и передумал, а теперь желает соблазнить тебя!

Лицо Виды порозовело от гнева:

— Сдурел ты, что ль? — заорал он на младшего брата.

Но Трикке было уже не остановить:

— Ойка! — обратился он к девочке. — Неужели ты не видишь этого? Неужели не понимаешь? Он ведь не любит тебя да никогда не полюбит! Хоть вырви свое сердце из груди, Вида не примет его!