Жозеф Бальзамо. Том 1 - Александр Дюма

Около семи при очередной смене лошадей в Сен-Мийеле та же рука протянула между занавесками прогоны, и тем же голосом было произнесено то же самое приказание. Нет нужды говорить, что необычный экипаж пробудил здесь не меньшее любопытство, чем в Понт-а-Мусоне, тем паче, что надвигающаяся ночь придавала ему вид еще более фантастический.

После Сен-Мийеля дорога пошла в гору. Тут путешественникам пришлось уже ехать шагом; за полчаса они сделали лишь четверть лье. Добравшись до вершины, форейторы остановили лошадей, чтобы дать им передохнуть и путешественники, раздвинув кожаные занавески, смогли окинуть взглядом далекий горизонт, который уже начал окутываться вечерним туманом. В тот день до трех часов пополудни было ясно и тепло, однако к вечеру стало душно. Пришедшая с юга громадная молочно-белая туча, казалось, нарочно преследовала карету и теперь угрожала ее нагнать, прежде чем та доедет до Бар-ле-Дюка, где форейторы на всякий случай предложили заночевать. Дорога, с одной стороны которой возвышалась круча, а с другой уходил вниз обрыв, столь круто спускалась в долину, где змеилась Мёза, что ехать по ней более или менее безопасно можно было лишь шагом; именно этим осторожным аллюром форейторы и пустили лошадей, когда опять тронулись с места.

Туча приближалась, нависая над землей, росла, впитывая поднимавшиеся от почвы испарения; зловещая и белая, она отталкивала небольшие голубоватые облака, которые, словно корабли перед боем, пытались встать под ветер. Вскоре туча, заполнявшая небо с быстротою морского прилива, разбухла настолько, что преградила путь последним лучам солнца; сочившийся на землю тусклый серый свет окрасил дрожавшую в неподвижном воздухе листву в тот мертвенный оттенок, который она всегда приобретает с первым наступлением сумерек. Внезапно молния прорезала тучу, и небо, расколовшись на огненные ромбы, раскрыло перед испуганными взорами путников свои пылающие адским пламенем глубины. В тот же миг удар грома прокатился от дерева к дереву по лесу, подходившему вплотную к дороге, потряс землю и подхлестнул исполинскую тучу, словно норовистую лошадь.

А карета тем временем все так же катила вперед, из трубы ее продолжал валить дым, цвет которого, впрочем, из черного превратился в опаловый. Небо между тем резко потемнело; форточка на крыше экипажа зарделась, и оттуда полился яркий свет: было очевидно, что обитатели этой кельи на колесах, не знавшие о происходящих снаружи переменах, перед наступлением ночи приняли меры, чтобы не прерывать свои занятия.

Экипаж еще находился на плоскогорье и не начинал съезжать вниз, когда второй удар грома, более мощный и насыщенный металлическими отзвуками, чем первый, исторгнул из неба дождь: первые крупные капли его вскоре превратились в густые, сильные струи, как будто тучи бросали на землю пучки стрел.

Форейторы о чем-то посовещались, и карета остановилась.

— Какого черта? Что там происходит? — осведомился тот же голос, только в этот раз на великолепном французском.

— Да вот, мы не знаем, стоит ли ехать дальше, — ответил один из форейторов.

— По-моему, решать, ехать или не ехать дальше, должен я, а не вы, — отозвался голос. — Вперед!

Голос звучал так жестко и повелительно, что форейторы не посмели возражать, и карета покатила вниз по склону.

— В добрый час! — промолвил голос, и кожаные занавески снова задвинулись.

Но глинистая дорога, размытая вдобавок потоками дождя, стала настолько скользкой, что лошади боялись тронуться с места.

— Сударь, ехать дальше мы не можем, — заявил форейтор, сидевший верхом на одной из задних лошадей.

— Это еще почему? — поинтересовался знакомый нам голос.

— Лошади не хотят идти — скользко.

— А сколько осталось до станции?

— Еще далеко, примерно четыре лье.

— Ладно, форейтор, поставь своим лошадям серебряные подковы, и они пойдут, — посоветовал незнакомец и, раздвинув занавески, протянул четыре шестиливровых экю.

— Вы очень добры, сударь, — проговорил форейтор, широкой ладонью забрав монеты и опустив их в необъятных размеров сапог.

— Кажется, господин тебе что-то сказал? — спросил второй форейтор, услышав звон шестиливровых экю и желая присоединиться к разговору, который принял столь интересный оборот.

— Да, он говорит, чтобы мы двигались дальше.

— Вы имеете что-нибудь против, друг мой? — осведомился путешественник ласково, но в то же время твердо; было ясно, что никаких возражений он не потерпит.

— Да нет, сударь, я тут ни при чем, это все лошади. Не хотят идти дальше — видите?

— А для чего вам тогда шпоры? — спросил путешественник.

— Да я их уже всадил ей в брюхо, а она все равно ни шагу. Разрази меня гром, если…

Не успел форейтор закончить проклятье, как его прервал страшный раскат грома, сопровождавшийся вспышкой молнии.

— Да, погода не христианская, — проговорил добрый малый. — Ой, сударь, смотрите: карета сама пошла… Минут через пять разгонится — лучше не надо. Господи Иисусе, поехали!

И верно, массивный экипаж начал подталкивать лошадей сзади, и они уже не могли больше его сдерживать, так как копыта их скользили по глине, карета пришла в движение и вскоре стремительно покатила вниз. От боли лошади понесли, экипаж как стрела летел по темному склону, неумолимо приближаясь к пропасти. Тут из окна кареты впервые показалась голова путешественника.

— Растяпа! — закричал он. — Ты же нас всех убьешь! Сворачивай налево! Сворачивай же!

— Хотел бы я посмотреть, как бы вы, сударь, повернули! — ответил растерянный форейтор, безуспешно пытаясь собрать вожжи и совладать с лошадьми.

— Джузеппе! — впервые послышался из одноколки женский голос. — Джузеппе, на помощь! На помощь! Святая Мадонна!

Над путешественниками в самом деле нависла страшная опасность, и обращение к Божьей матери было вполне оправданно. Карета, влекомая вниз по склону собственным весом и не управляемая твердой рукой, приближалась к пропасти, одна из лошадей уже была на ее краю; казалось, еще три оборота колеса, и лошади, экипаж, форейторы низвергнутся вниз и разобьются насмерть, но в этот миг путешественник, прыгнув из одноколки на дышло, схватил форейтора за ворот и кушак штанов, поднял, словно ребенка, и отшвырнул шагов на десять в сторону, после чего занял его место, собрал вожжи и заорал второму форейтору:

— Налево! Налево, болван, или я прострелю тебе башку!

Приказ возымел магическое действие: форейтор, управлявший передними лошадьми, под крики своего неудачливого сотоварища, нечеловеческим усилием вывернул карету к середине дороги, и она с быстротою молнии, чуть ли не заглушая раскаты грома, понеслась вниз.