Жозеф Бальзамо. Том 1 - Александр Дюма

— Прошу меня извинить, досточтимый учитель, — прервал человек, стоявший справа от председателя; по его акценту, свойственному немецким горцам, в нем можно было узнать швейцарца, — обладая таким умом, как ваш, вы, наверное, все рассчитали?

— Все, — кратко отозвался великий копт.

— Простите меня, досточтимый учитель, что я так разговариваю с вами, но у себя, на вершинах гор, в глубине долин, на берегах озер, мы привыкли разговаривать так же свободно, как шепчет ветер или журчит ручей. Так вот, я считаю, что момент вы выбрали неподходящий, потому что готовится событие, которое возродит французскую монархию. Я, стоящий здесь и имеющий честь говорить с вами, досточтимейший учитель, я видел, как дочь Марии-Терезии с большой пышностью отправлялась во Францию, чтобы соединить кровь семнадцати Цезарей с кровью наследника шестидесяти одного короля. Народ слепо предавался радости — как всегда, когда ему ослабляют или золотят его ярмо. Поэтому от своего имени и от имени своих братьев я повторяю: момент выбран неудачно.

Собравшиеся пристально уставились на того, кто с такой отвагой и спокойствием осмелился вызвать неудовольствие великого учителя.

— Говори, брат, — без тени смущения отвечал великий копт, — если твой совет хорош, мы ему последуем. Мы, избранники Божьи, никогда не отталкиваем и никогда не приносим благо всего мира в жертву собственному самолюбию.

Среди глубокого молчания посланец Швейцарии продолжал:

— Занимаясь многими науками, досточтимейший учитель, я убедился в справедливости одной истины: на лице у человека, если уметь в нем читать, написаны все его пороки и добродетели. Человек может придать лицу нужное выражение: смягчить взгляд, растянуть губы в улыбке — все эти мускульные движения в его власти, но основную черту своего характера ему не скрыть, все, что происходит у него на душе, можно с легкостью прочесть. Даже тигр может изображать подобие улыбки и ласкового взгляда, однако по низкому лбу, по выдающимся скулам, по громадному затылку, по жуткому оскалу вы сразу признаете в нем тигра. С другой стороны, собака может хмуриться и злобно скалить зубы, но по ее мягким, искренним глазам, по умной морде, по угодливой походке вы поймете, что она услужлива и дружелюбна. На лице у каждого существа Бог написал его имя и свойство. Так вот, на лице у юной девушки, которой суждено царствовать во Франции, я увидел гордость, смелость и милосердие, столь свойственное дочерям Германии; на лице у молодого человека, который станет ее супругом, я увидел хладнокровие, христианскую мягкость и тонкий ум наблюдателя. Так как же народу, и тем более французскому, который никогда не помнит зла и не забывает добра — ведь ему хватило Карла Великого, Людовика Святого и Генриха Четвертого, и он стерпел правление двадцати трех других королей, подлых и жестоких, — как же народу, который всегда надеется и никогда не отчаивается, не полюбить молодую, красивую и добрую королеву и мягкого, милосердного, умеющего управлять страной короля — и это после злонравного и расточительного Людовика Пятнадцатого, после его публичных оргий и скрытого коварства, после царствования всяческих Помпадур и Дюбарри? Разве Франция не благословит государей, которые явят собою образцы всех добродетелей, да еще принесут с собою мир Европе? Скоро Мария-Антуанетта пересечет границу, в Версале ее ждут брачное ложе и престол; правильно ли начинать сейчас ваши преобразования — во Франции и для Франции? Еще раз прошу меня извинить, но я, досточтимый учитель, должен был раскрыть вам все, что накопилось у меня на душе, полагаясь на вашу бесконечную мудрость.

С этими словами говоривший, которого незнакомец назвал про себя «цюрихским апостолом», поклонился и под единодушный одобрительный шепот стал ждать ответа великого копта. Тот без промедления заговорил:

— Если вы читаете по лицам, мой именитый брат, то я читаю в будущем. Мария-Антуанетта горда: она вступит в борьбу и погибнет от нашей руки. Дофин Людовик Август добр и милосерден: он истощит силы в борьбе и погибнет вместе с женой, причем так же, как она, но один из них погибнет из-за добродетели, а другой — из-за противоположного ей недостатка. Сейчас они уважают друг друга, но мы не дадим им времени полюбить, и через год они станут друг друга презирать. Да и к чему, братья, раздумывать, с какой стороны придет свет, если он уже сияет мне и раз меня, словно волхвов, ведет с Востока звезда, возвещающая о втором возрождении? Завтра я принимаюсь за дело и прошу у вас двадцать лет, чтобы с вашей помощью завершить его: двадцати лет будет достаточно, если мы, сплоченные и сильные, вместе пойдем к одной цели.

— Двадцать лет! Как долго! — раздалось множество голосов.

Великий копт повернулся к самым нетерпеливым:

— Да, конечно, это долго, но лишь для тех, кто воображает, будто первопричину можно убить, словно человека — кинжалом Жака Клемана[12] или ножом Дамьена[13]. Безумцы! Верно, кинжалом можно убить человека, но подобно тому, как на месте отрубленной садовником ветви вырастает десяток новых, так и следом за сошедшим в могилу королем приходит какой-нибудь глупый тиран вроде Людовика Тринадцатого, умный деспот вроде Людовика Четырнадцатого или же Людовик Пятнадцатый — идол, восставший из слез и крови своих обожателей и похожий на чудовищные индийские божества, которые с неизменной улыбкой давят женщин и детей, бросающих гирлянды цветов под их колесницу. И вы еще полагаете, что двадцать лет — это слишком много, чтобы стереть имя короля в сердцах тридцати миллионов людей, которые еще недавно приносили в жертву Господу жизни своих детей, чтобы вымолить жизнь маленькому Людовику Пятнадцатому? И вы думаете, что ничего не стоит вызвать во Франции омерзение к королевским лилиям, сияющим, словно звезды, благоуханным, словно живые люди, и в течение тысячи лет дарившим свет, милосердие и победу всем уголкам мира! Попробуйте же, братья мои, попробуйте: я ведь даю вам не двадцать лет, а целый век.

Вы разбросаны, вы дрожите, вы не знаете друг друга; одному мне известны все ваши имена, один я могу оценить достоинства каждого из вас и всех, вместе взятых; я — это цепь, связующая вас в единое братство. Так слушайте же меня, вы, философы, экономисты, мыслители: я хочу, чтобы все идеи, о которых вы шепотом рассуждаете, сидя у домашнего очага, о которых вы пишете, тревожно озираясь, в тиши ваших замков, о которых вы говорите друг с другом с кинжалом в руке, чтобы ударить им предателя или просто неосторожного, если он повторит ваши слова громче вас, — так вот, я хочу чтобы через двадцать лет вы в полный голос провозглашали эти идеи на улицах, писали о них не таясь, чтобы вы распространили их по всей Европе или через мирных посланцев, или на кончиках штыков пятисот тысяч солдат, которые пойдут в бой за свободу с этими идеями, начертанными на знаменах; и наконец, я хочу, чтобы вы, вздрагивающие при упоминании лондонского Тауэра и застенков инквизиции, и я, вздрагивающий при упоминании Бастилии, тюрьмы, с которой я собираюсь помериться силами, — чтобы все мы лишь смеялись, попирая ногами жалкие руины этих страшных темниц, и чтобы ваши жены и дети плясали на них. Однако все это может произойти лишь после смерти, но не монарха, а монархии, после отмены власти религии, после полного забвения общественного неравенства, после исчезновения касты аристократов и раздела имущества господ. Я прошу двадцать лет, чтобы разрушить старый мир и создать новый, двадцать лет, то есть двадцать секунд вечности, а вы говорите, что это много!