Рефлектор. Исповедь бывшего обывателя - Артем Гай

Придется идти за помощью на автостраду, километра полтора, и помощника сюда не скоро найдешь. Вот и влез задом в лес, разворачиваясь. А прибрежный песок, где повыше, уже по-летнему сух. На солнце даже жарко. Загорать в затишках можно.

Славный, совсем южный выдался в этом году май. В нескончаемых, тянущихся вдоль Финского залива просыхающих сосновых и нежно-зеленых смешанных лесах свистят, щелкают соловьи, дразнятся дрозды. Иду с одеяльцем, обходя лужи в колеях и под кустами. И куда иду, знаю, и что влезу скоро в прикрытую бурой прошлогодней листвой топь, скорачивая путь, знаю. Точно… Выбрался, вытер о куст испачканные туфли и застыл. Все это было. Словно сдвинутая иголка патефона, я снова проигрываю недавно звучавшее. Недавно?!

Когда явпервыё шел этой тропкой и влез в грязь, мысли мои имели совсем иную окраску. То есть меня влекло к этой женщине, но я не испытывал к ней тех чувств, которые позже загнали нас в тупик и привели к очень болезненному, трудно осуществимому решению расстаться.

Теперь я обладал всем опытом наших непростых отношений, и не только этим!

Я провел ладонью по лицу и обнаружил на лбу биокапсулу.

Да, я вспомнил, я знал уже о ней, но не торопился осознавать.

Почему? Бояться-то мне вроде бы нечего… Все. Расстегнул пряжку на затылке, снял. Почему все же не торопился? Ну, почему мы страшимся порой встреч с родными местами, с любимыми после долгой разлуки? А ведь с того момента, как я впервые влез в грязь на этой лесной дороге, прошло несчетное количество времени!

Я стоял у кромки весеннего леса меж синевой залива и голубизной неба и дрожал от счастья, что я здесь, что вижу, обоняю, осязаю, слышу снова этот мир, и еще от того, что предстоит мне здесь.

Моя милая, которая тогда еще не была моей милой, а теперь — была, сидела на поваленном стволе дерева, отполированном временем, балтийскими ветрами, ладонями и другими частями человеческих тел, покачивала ногой, щурилась на блестящую под солнцем воду, едва шевелящую у береговой кромки сухие ветви и щепки — следы прошедших штормов. Светлая шелковая блузка обтекала ее плечи, грудь, яркая шерстяная кофточка лежала на коленях, а поверх — белые полные руки. Я не мог жить больше ни минуты без нее! Уронив одеяльце на землю у ее ног, обнял и припал к ее губам, вдыхая знакомый запах духов.

Я снова был на милой Земле!..

Потом произошло невероятное. Милая оттолкнула меня и засадила такую пощечину, что я, пытаясь сохранить равновесие и отступая, споткнулся обо что-то и плюхнулся в песок. А она стремительно уходила от меня по берегу, свернула на лесную дорогу и скрылась.

Кретин! Это же наш первый выезд! Она не знает ведь того, что знаю, я, — как близки, необходимы станем мы друг другу!

Она ничего еще не знает о нашей будущей любви. Т о г д а мы провели чудесный день, говорили о разном, бродили по берегу и лесу, случайно и волнующе касаясь друг друга, слушали птиц.

Поцеловал я ее перед самым отъездом, в машине и пощечины не схлопотал.

Я вскочил и бросился за нею, но ее и след простыл. К автостраде она пошла, конечно, по дороге, не по лесу же, это было бы совсем глупо. Я ехал быстрее, чем позволяла дорога, и машину кидало по ухабам, в ямах, болезненно охали амортизаторы.

За первым же поворотом я увидел ее. Догнал, выскочил из машины и стал нестройно, страстно говорить: здесь были извинения, заверения в любви, в истинном высоком чувстве, не лишенном, конечно, плотского, но мы ведь существа из плоти, такие быстроувядающие, мы должны дорожить своими чувствами, это самое прекрасное, чем лрирода нас одарила. Нам надо быть вместе всегда. Навсегда вместе!

— Не говорите ерунды, Борис! Если хотите сделать доброе дело, отвезите меня в город. Молча. — Лицо ее пылало.

Конечно, сначала нужно рассказать ей о дурацком эксперименте Ло и последовавших затем невероятных событиях. Однако возможно ли вообще рассказать об этом?!

Я хотел отвезти ее домой, но она настояла, чтобы высадил у метро. Это похоже на конец. Конец в самом начале…

Она молча кивнула мне и побежала к туннелю перехода.

Толпа на Кировском" уплотненная недавними кинозрителями, валившими из дверей ДК «Ленсовета», мгновенно поглотила мою милую. Унесла. Во второй раз заныло мое прежде здоровое сердце.

Нет, нет, надо все спокойно взвесить, обдумать. Не торопиться. Потом позвонить. Только продумать как следует свое поведение в новой ситуации. У нас ведь Любовь! Это — великое, чего тут мельтешить, жаться или сновать, как мышь у стены н поисках щелки! Все верно. Вот только мои пацаны… Ну Что же сделаешь? Я их люблю, и буду любить, и встречаться, и помогать им буду, но у них ведь впереди своя жизнь, и даже неизвестно, какое место в ней отведено мне. У них впереди свои большие чувства, сложности. Они должны понять, что одна из главных задач духовного существа — развить и реализовать большое чувство, не дать ему заглохнуть, затереться на Земле. Иначе — распад, разложение. Всеобщее… Мои дети, которым сейчас будет трудно, потом поймут меня и скажут спасибо. Возможно, даже я. не смогу этого услышать, но скажут…

Так сумбурно я думал, медленно катя домой. Чем ближе я подъезжал, тем неспокойней мне становилось перед разговором с женой.

Я жалел ее, но даже в память о том, что было между нами хорошего, не хотел больше врать. Я понял, что не смогу мельтешить, приспособляться, изворачиваться, не смогу жить попрежнему.

Я собрал чемодан. Темнело. Детей до пионерского лагеря забирали за город мои старики. Они выезжали в свое садоводство рано, сразу после Майских праздников. Хорошо, что мальчишек не было дома. При них. я, может быть, не решился бы вот так…

— И куда ты теперь? — спросила жена.

— К своим. — Ключи у меня были. — Прости, если сможешь.

Я спускался по лестнице сам не свой. Жалость к жене, наше с нею прошлое, мысли о мальчиках… Душа моя содрогалась ознобно, противно замирала, но я не мог бы сказать, что сомневаюсь в правильности сделанного шага. Не было и сожаления о квартире, в которую, как муравьи, годами тащили желанное — ковер, бра, приглянувшееся кресло… Все верно, нельзя жить попрежнему! — билось внутри настойчиво и неопределенно. Но я не знал, как мне жить по-новому. Меня охватило беспокойство неизвестности, неуверенность и тревога.

Я остановил машину у тротуара и растерянно смотрел на вечернюю толпу, на торопливо шагавших, погруженных в свои мысли людей, спешивших домой из своих цехов, кабинетов, на стайки беззаботных молодых людей.

Беззаботных? Слово пришло словно из какого-то забытого прошлого. Почему прошлого? Разве, повторяя, я не так же беззаботно занялся, во-первых, личными делами? Что за странный зигзаг сознания? Чем же я должен был заняться во-первых? Не это ли главное — большие чувства?… Оживавшие видения приключившегося со мной поднимали жуткий леденящий страх, который требовал разрешения, немедленного ответа, действия! Но — какого?!