По рельсам, поперек континентов. Все четыре стороны. книга 1 - Пол Теру
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Дело выгодное.
Это Садык объяснил мне, что хиппи обречены. Он сказал, что они одеты под диких индейцев, но в душе остаются американцами из среднего класса. Не понимают, для чего нужен бакшиш. Деньги берегут, надеются как-то кормиться и где-то ночевать на халяву, — а значит, всегда останутся в дураках. Садыку было досадно, что хиповские вожди окружены хорошенькими молодыми девушками: «Они уроды и я урод, так почему дьевушки не любят меня?»
Садык обожал рассказывать истории, выставлявшие его самого в невыгодном свете. Самая лучшая была о блондинке, которую он снял в стамбульском баре. Время было за полночь, он напился и в нем взыграла похоть. Он привел блондинку к себе домой, поимел ее два раза, несколько часов проспал, проснулся и опять поимел. Потом, уже под вечер, выполз из-под одеяла и тут заметил, что щеки у блондинки небритые, а потом разглядел парик и громадный член. «Только Садык, — говорят мои друзья, — только Садык может три раза трахать мужчину и думать, что трахать женщину! Но я был очень пьяный».
Пешавар
Пешавар — красивый город. Я охотно перебрался бы туда, уселся бы на веранде, да так и сидел бы до конца жизни, медленно старея, созерцая закаты над Хайберским перевалом. Пешаварские особняки — все как один великолепные образцы англо-исламской готики — расставлены с большими интервалами вдоль широких сонных улиц, где в тени деревьев царит прохлада; самое подходящее место, чтобы прийти в себя после мерзкого Кабула. На вокзале нанимаешь тонгу[19] — и в гостиницу, а там на веранде раскладные стулья: выдвигаешь подставку, закидываешь на нее затекшие в поезде ноги, и кровообращение восстанавливается. Проворный официант приносит большую бутылку светлого пива «Муррее Экспорт». В гостинице ни души: все постояльцы, кроме меня, отважились на изнурительное путешествие в Сват, надеясь получить аудиенцию у Его Высочества Вали[20]. Крепко спишь под москитной сеткой, а просыпаешься от птичьих трелей как раз к английскому завтраку, который начинается с овсянки и заканчивается вареной почкой. Потом на тонге в музей.
В двух шагах от музея, в лавчонке, где я покупал спички, мне предложили морфий. Я удивился — может, ослышался? — и сказал: «Покажите». Лавочник достал спичечный коробок (возможно, слово «спички» было паролем?) и открыл. Внутри лежал маленький пузырек с этикеткой «Morphine sulphate» и десятью белыми таблетками. Лавочник сказал, что колоть надо в руку и что за все просит двадцать долларов. Я с улыбкой предложил пять; он почувствовал насмешку, надулся и велел мне убираться подобру-поздорову.
Будь моя воля, я подольше бы задержался в Пешаваре. Мне нравилось бездельничать на веранде, листая газету и глазея на проезжающие мимо тонги. Нравилось слушать, как пакистанцы обсуждают назревающую войну с Афганистаном. Они высказывал и тревогу и опасения — мол, положение у них невыгодное, но я ободрял их, уверяя, что они могут не сомневаться в моем горячем одобрении, если когда-нибудь соберутся напасть на эту варварскую страну. Моя пылкость их удивляла, но они чувствовали, что я не лукавлю. «Надеюсь, вы нам поможете», — сказал один. Я объяснил, что солдат из меня не бог весть какой. Он пояснил: «Не вы лично, а вообще Америка». Я сказал, что за всю свою родину говорить не могу, но буду рад замолвить за пакистанцев словечко.
В Пешаваре без труда дается все, кроме покупки железнодорожного билета. Это работа на целое утро, выпивающая из вас все соки. Сначала вы заглядываете в расписание с заголовком «Пакистанские железные дороги: Запад» и узнаете, что «Хайберский почтовый» отходит в шестнадцать ноль-ноль. Потом идете к окошечку справочной, и вам говорят, что он отходит в двадцать один пятьдесят. Из справочной вас посылают в «Бронирование». В «Бронировании» никого нет, но уборщик, подметающий пол, говорит: «Он сейчас придет». Человек из «Бронирования» приходит через час и помогает вам выбрать класс вагона. Записывает вашу фамилию в книгу, выдает квитанцию. С последней вы идете в кассу, где в обмен на сто восемь рупий (примерно десять долларов) кассир ставит на квитанции свои инициалы и выдает два билета. Снова в «Бронирование», снова ждете, пока объявится уже знакомый господин. И вот он появляется, расписывается на билетах, рассматривает квитанцию и записывает все детали в гроссбух с листами примерно два на три фута в квадрате.
Собственно, это была не единственная загвоздка. В «Бронировании» мне сказали, что на «Хайберском почтовом» нет постельного белья. Заподозрив, что он напрашивается на бакшиш, я вручил ему шесть рупий и попросил отыскать постель. Через двадцать минут он, рассыпаясь в извинениях, сказал, что все постели забронированы. Я потребовал взятку обратно. «Как вам угодно», — сказал он.
К вечеру я нашел решение проблемы. В Пешаваре я остановился в гостинице «Дин», а она входила в ту же сеть, что и «Фалетти» в Лахоре. Портье пришлось упрашивать долго, но в конце концов он согласился выдать мне набор постельного белья. Я дал ему шестьдесят рупий, а он мне квитанцию. Предполагалось, что в Лахоре я сдам постель в гостиницу «Фалетти» и получу свои шестьдесят рупий назад. Вот эта квитанция:
«Пожалуйста, возместите этому человеку 60 ру. (шестьдесят рупий ноль-ноль пайс), если он даст вам эту квитанцию и одеяло (одна штука), простыню (одна штука) и подушку (одна штука). Расходы отнесите на счет гостиницы „Дин“ в Пешаваре».
Деревня на вокзале
По табличкам на вокзале в Амритсаре («Выход для третьего класса», «Зал ожидания для дам второго класса», «Туалет первого класса», «Только для уборщиков») я составил представление об официальной структуре индийского общества. А на практике узрел эту структуру собственными глазами в Старом Дели, в семь часов утра на Северном вокзале. Индийцы говорят: «Если вам хочется познать настоящую Индию, езжайте в деревню». Но отправляться в такую даль не обязательно: в Индии деревни перебрались на вокзалы. Среди бела дня это не так уж заметно: любого из тех, кого я опишу ниже, можно принять за нищего, безбилетного пассажира (кстати, на вокзале висел транспарант «Безбилетный проезд — социальное зло») или торговца-нелегала. Но ночью и ранним утром вокзальная деревня видна со всей отчетливостью. Она настолько замкнута на самой себе, что тысячи приезжающих и отъезжающих ее не тревожат — просто проходят стороной, огибают. На вокзале ее жители хозяйничают, точно у себя дома, но это примечает лишь человек, которому Индия в новинку. Он чует неладное, так как еще не перенял индийскую привычку игнорировать очевидное, ради своего душевного спокойствия обходить его за три мили. Чужеземец глазам своим не верит: это ж надо — мгновенно попасть в самую гущу того, что другая страна стыдливо бы от него таила; даже поездка в деревню не обнажила бы перед ним это интимное средоточие местной жизни. Глухая индийская деревенька почти ничего не раскрывает гостю — лишь даст понять, что он должен соблюдать дистанцию и довольствоваться впечатлениями от чаепития или обеда в душной гостиной. Жизнь деревни, происходящее внутри нее чужаку недоступны.
