Избранное - Михаил Пузырев

Много лет проработал я в системе ГУЛАГа, но ничего подобного не встречал. Люди из зоны работали вместе с вольными в конторе отделения, на судах, в бухгалтерии, экспедиторских, на электростанции. О классовой борьбе как-то забыли. Мы влюблялись в вольных женщин, и они нас ничуть не боялись, хотя конспирация требовалась тщательная.

Конечно, на любовные приключения отваживались самые отчаянные из молодых зэков. В моем фотоальбоме есть фотографии, пробуждающие воспоминания о тех рискованных приключениях.

Однажды к нам прибыл этап очень пожилых людей, преимущественно технических интеллигентов высокого уровня. В обычных лесных зонах такие люди – смертники. Среди них очень выделялся старик с внешностью Ильи Муромца, со значительной сединой. Он был не только живописно хорош, но и имел добрый, невозмутимый характер.

Он жил, как бы не замечая, что с ним приключилось несчастье. Мы учредили его в должности дневального в своем бараке.

В лагерном обиходе дневальный не только работник в доме. За ним признаются все функции мажордома, а порой и батьки. По крайней мере, он был для нас таким.

Из-за значительной глухоты с ним было затруднительно разговаривать.

Поэтому мы прозвали его Герасимом.

Узнав его биографию, мы отнеслись к нему с сердечным уважением и стали звать Родион Ослябя.

Он был потомственным крестьянином Вятской земли. В начале века его призвали на царскую службу в Российский морской флот.

Служил он бомбардиром-артиллеристом на броненосце «Ослябя». Участвовал в Цусимской битве, где и получил глухоту от контузии. Известно, что броненосец «Ослябя» в Цусимском сражении был потоплен.

Наш герой скатился по борту в море, а затем после боя был подобран японскими моряками. Пробыв около года в японском плену, вернулся на свою Вятскую землю и до 1937 года выращивал хлеб.

В 1937 году на 10 лет был посажен в тюрьму с биркой КРД (контрреволюционная деятельность). Вероятно, за то, что его не разорвал японский снаряд и не съели акулы в море.

Другой вины у Родиона не было. Удивляла незлобивость этого русского богатыря. Он никого не ругал.

Кто же надругался над ним? Его потомки. Страшно, что среди нас есть еще люди, которые гордятся званием «чекист». Мы до такой степени еще дики.

Я не знаю, как и где он закончил свой земной путь вместе с другими пожилыми людьми лагеря.

В первое лето Отечественной войны, когда немцы приблизились к Петрозаводску и Медвежьегорску, нас, способных вынести пеший этап в 300–500 км, погнали на восток. Судьба всех пожилых и слабых зэков, оставшихся в зонах Карелии, в ББКа, до сих пор никем не обнародована. Для меня ясно одно: незабываемый Родион Ослябя не посрамил своего тезку, героя Куликовской битвы, и умер с мужественным достоинством крестьянина-христианина. Жалею, что моя память не сохранила его подлинное имя.

С тех пор прошло 50 лет. Для меня это вчерашний день, но и обретение чувства времени. Хорошо знаю: многих подобные воспоминания раздражают. Это легко понять.

Меня это не смущает. Если же есть интерес, я к вашим услугам, сюжетов нет нужды выдумывать, жизнь подкинула с избытком. Только скажите – поделюсь.

Рассказанное мной в какой-то мере отвечает на вопрос: за что людей загоняли в каторжные работы, а правомернее было бы узнать, почему и кем это делалось.

Люди зоны – это вам не толпа, а коллекция обособленных судеб, порой чрезвычайно интересных. На производстве, в механической мастерской я работал на универсальном фрезерном станке, а также и на токарных, но раз я начал абзац словом «люди», то и будем о людях.

Судите сами, может ли быть неинтересным юноша в 16 лет, который среди любителей шахмат зоны всех считает скучными противниками? Он часто вычисляет что-то на бумаге огрызком карандаша.

На мой вопрос: «Что ты, Толя, вычисляешь?» – он неохотно объясняет, что его интересует формула объема резинового мячика, на который надавили одним пальцем, или объем бочки из параболической клепки.

Таких 15—16-летних было пятеро. Все они одной судьбы. Их родители были или областными, краевыми партсекретарями, или председателями областных, краевых исполкомов.

Толя Сосин и Леня Резников – дети смоленских руководителей, Витя Долгов и еще два мальчика – не знаю из каких мест. Соблюдалось правило: семьи начальства такого ранга ликвидировать полностью, лишив права переписки. А теперь мы знаем, что это означает.

В нашей зоне их откровенно берегли и учили мастерству токарей и другим профессиям.

Начальника этого уникального лагерного производства и зоны мы не знали совсем. Я видел его один раз за три года. Его фамилия Мирошниченко. Вероятно, он был из тех самых хороших начальников, «которые ничего не знают и ни во что не вмешиваются». Сотвори ему, Боже, Царствие Небесное.

Всем производством руководили зэки: электросиловым – Борис Васильевич Серов. Его я встретил в Архангельске через девять лет, узнав на улице по походке.

Мехмастерскими и кузницей управлял чешский инженер из аппарата Серго Орджоникидзе Густав Густавович, говоривший с сильным акцентом, путая ударения. Позднее его сменил Штромберг, молодой, из российских немцев, инженер-металлург. Его технические идеи в металлургии были реализованы в другом, Каргопольском лагере, где я досиживал свой срок, но его там уже не было.

Главным технологом у нас был Константин Николаевич Тарханов, старый человек, инженер Путиловского завода, работавший в Америке, что и стало причиной его заточения. Молодой инженер-конструктор отрабатывал свой срок наверняка за то, что носил фамилию Оппель.

Водным цехом и флотским ремонтом управлял старый волгарь, офицер флота Его Величества, Павел Емельянович, фамилию забыл.

Планово-экономическую статистику вел Дьяконов, московский ученый, лингвист и литератор.

Бухгалтерию вели вольнонаемные и зэки, в том числе Зина Сараева, Клава. Обе барышни – предмет нашего всеобщего обожания. Их ревниво оберегал старый бухгалтер из зэков. В этой же конторе пристроился работать Иван Карпоносов, картежный шулер, отменный знаток и любитель поэзии Сергея Есенина.

На дровяной бирже хозяйничал авиатехник Ян Адамович Топоров, с которым я прошел вместе этапы и работы в Каргополье.

Начав вспоминать тех, с кем был я в зоне Шалы, не могу остановиться. Так много встретил там хороших друзей, интересных людей.

Я, ростовчанин Володя Семенов, Миша Коротков с проспекта Майорова из Ленинграда были как близнецы, и старые люди нам покровительствовали, вероятно вспоминая своих детей. Были среди нас художники: Алексей Григорьев, Иван Дорожка, Гриша Кащеев. Пиши о каждом книгу, материала хватит. Были профессиональные спортсмены, музыканты, Юра Ганчицкий из Москвы, Костя Кованый из Башкирии.

Моряки заграничного плавания Павел Лукьяненко, Владимир Химуля из Новороссийска. Неуемный весельчак, парикмахер из Керчи армянин Арютюн Акопович. Душа же всей молодежной братии – морячок срочной службы из Севастополя (родом из Днепропетровска) Коля Кузмичев. Кроме всех достоинств надежного, сильного и смелого человека, он был неуемно весел, безгранично талантлив и прост. Он умел все. Сумел даже по 58 статье УК получить немыслимый срок – три года лишения свободы. Такого никогда не бывало ни с кем.

В нашем привилегированном лагере мы все были физически здоровы и занимались всяким доступным спортом и играми. Это было модно и престижно. Кто лучше?

Наше сознание было странным. Получив невесть за что большие наказания, мы сумели понять, что не надо оценивать, кто из нас виноватее, но мы никак не хотели отождествлять карательные органы с государством и оставались искренними патриотами.

Вот почему в лагерях игра в ударников и стахановцев продолжались, и я помню, как два брата Воробьевы, оба кузнецы со сроком заключения по 10 лет каждому, гордились тем, что их звали стахановцами.

Если бы люди были способны понимать происходящее в буквальном смысле, без философских вибраций, они умирали бы, как мухи осенью, смиренно и дружно. Любомудрие обязательно изобретет надежду, и человек продолжает свой тернистый путь, отодвигая час конца…

Благополучный молодой венгр, простой рабочий в начале 30-х годов покидает свой прекрасный Будапешт, чтобы увидеть Париж, узнать жизнь Франции и ее граждан. Узнав ее, он в 1935 году переезжает в столицу социализма – Москву. В 1937 году оказывается в тюрьме, затем в лагерной зоне в Шале, чтобы затем выплевать свои легкие на русский снег и умереть вдали от родины.

Такие биографии заставляют вспоминать библейскую версию о запретном плоде с древа познания.

Я хорошо помню этого мягкого Имре, который научил меня петь венгерские мелодии, и это имело последствия в моей жизни. Верующим в Бога хорошо, они могут помолиться за друзей, а как нам, атеистам?

Там же, в Шале, я знал очень молчаливого немца, электротехника по профессии, который молча тянул свой второй десятилетний срок, и в его лице были безразличие и обреченность.