Англия и Англия - Дорис Лессинг

— Пора, пожалуй, — сказал Чарли. — Ты не беспокойся, у меня все готово.

Он заранее сложил чемодан, чтобы мать не хлопотала.

— Рано еще, сынок, что ты! — встрепенулась она, но тут же стала торопливо вытирать мокрые красные руки, чтобы обнять его. Она-то знала, почему сын спешит — хочет уйти до отца. И как раз в эту минуту дверь со двора отворилась и в кухню вошел мистер Торнтон. Чарли с отцом были очень похожи — оба высокие, худые, ширококостные, только у старого шахтера спина согнулась, волосы поредели, стали седые, щеки ввалились и в кожу въелась угольная пыль, а сын был строен и прям, русые кудри буйно вились, глаза смотрели живо и остро. Правда, вокруг глаз уже залегла усталость.

— Ты один! — вырвалось у Чарли. Он обрадовался, хотел снова сесть и вдруг увидел, что ошибся: в полосе света за спиной отца стояли на крыльце три фигуры. И он быстро сказал: — Я уезжаю, па. Значит, до рождества.

Шахтеры, громко топая, вошли в кухню, сразу наполнив ее шутками, которые Чарли ненавидел такой же лютой ненавистью, как постоянно торчавшего где-то за его правым плечом бесенка-невидимку.

— Так-так, — сказал один, — в храм науки, значит, возвращаешься.

— К высоким, стало быть, материям, — добавил другой.

Оба улыбались, оба говорили без всякой злобы, без тени зависти, но их шутки делали Чарли чужим в родной семье, чужим в родном поселке. Третий шахтер тоже решил не отстать и даже перещеголял остальных:

— Ты как, к нам приедешь справлять рождество или будешь веселиться с графами и герцогами? Ты ведь теперь все с ними водишь компанию.

— Домой он приедет на рождество, домой, — сердито прервала его мать и, повернувшись ко всем спиной, стала выкладывать картофелины из бумажного пакета в кастрюлю.

— На денек-другой обязательно вырвусь, — сказал Чарли, повинуясь невидимке. — Я как тот пострел, который всюду поспел.

Шахтер, пошутивший насчет графов и герцогов, одобрительно кивнул, словно хотел сказать «молодец», и весело захохотал. Остальные тоже засмеялись. Братишка Ленни радостно налетел на Чарли, тесня и толкая его, Чарли пришлось отбиваться, а мать с улыбкой глядела на них, довольная, что все обошлось. Но Чарли не был дома почти год, и, когда он стал прощаться, он увидел в посуровевших глазах шахтеров, что они этого не забыли.

— Не сердись, что я так мало побыл с тобой, сынок, — сказал мистер Торнтон. — Что делать, ты ведь знаешь…

Сначала он был секретарем шахтерского профсоюза, теперь председателем — всю свою жизнь он защищал интересы горняков в самых разнообразных качествах. Стоило ему показаться на улице, как его окликали из какого-нибудь двора мужчины или женщина в переднике: «Билл, на минутку!», — догоняли и потом шли с ним. Каждый вечер мистер Торнтон сидел в кухне или в гостиной и, пока дети смотрели телевизор, объяснял, как оформить пенсию, как возбудить иск, как выхлопотать пособие, толковал положения трудового законодательства, заполнял какие-то бланки, выслушивал чужие беды… Сколько Чарли себя помнил, отец пекся о жителях поселка гораздо больше, чем о нем.

Шахтеры прошли в гостиную, мистер Торнтон положил руку на плечо сына, сказал: «Как хорошо, что мы повидались, сынок», — и, кивнув, направился за своими гостями. Закрывая дверь, он попросил жену:

— Приготовь-ка нам чайку, мать.

— Чарли, ты тоже успеешь выпить чашечку, — сказала она. Это значило, что теперь вряд ли кто еще из соседей к ним придет и ему можно не спешить. Но Чарли ее не слушал. Он глядел, как одной рукой она моет под краном грязный картофель, а другой тянется за чайником. Потом он снял с вешалки плащ и взял чемодан под назойливый шепот внутреннего голоса, который был ему омерзителен, но который он считал единственной своей защитой против злобного бесенка за плечом: «Господи, отец просит у меня прощения! У меня! Он сейчас извинялся за то, что мало побыл со мной. Да если бы он не был такой, как он есть, если бы он не был лучший человек в поселке, а наш дом не был бы единственным здесь домом, где есть настоящие книги, я не кончил бы так хорошо школу, не получил бы стипендии в Оксфорде, — мне ли на него обижаться!» Слова «мне ли обижаться» зловещим эхом отозвались где-то в глубине, и у Чарли закружилась голова, земля словно качнулась под ногами. Но туман быстро рассеялся — перед ним стояла мать и внимательно глядела на него, все понимая и не укоряя.

— Неважно ты что-то выглядишь, сынок.

— Нет-нет, все хорошо. — Он быстро поцеловал ее. — Передай привет сестрам, когда вернутся. — И он шагнул за порог.

Братья шли молча. Пятьдесят двориков с ярко освещенными окнами тесных, уютных кухонек, где поминутно открывались двери, впуская возвращающихся к вечернему чаю шахтеров; потом пятьдесят темных, без единого огня фасадов. Даже сейчас вся жизнь поселка сосредоточивалась в кухнях, где целыми днями в печи жарко горел дешевый уголь. Поселок построила в тридцатых годах угольная компания, которую сейчас национализировали. В нем было две тысячи абсолютно одинаковых домиков, с одинаковыми квадратиками заботливо ухоженных палисадников перед окнами и одинаковыми двориками, где с утра до вечера хлопотали хозяйки. Почти над каждым домом торчала телевизионная антенна, из всех труб валил густой черный дым.

У автобусной остановки Чарли оглянулся — сейчас поселок казался черной ямой, из которой с трудом пробивался безрадостный свет слабых, мокрых огней. Он стал искать свет отцовских окон — как он любил свой дом и как ненавидел поселок! Все, что он видел вокруг, оскорбляло его, но кухня родного дома встречала его теплом и любовью. Сегодня утром он вышел на парадное крыльцо и долго глядел на длинные ряды серых оштукатуренных домов по обе стороны серой асфальтовой мостовой, на безобразные серые столбы и серые кустики живой изгороди, на высящийся над всем серый террикон, на четкие, как на чертеже, черные линии строений шахты. Он глядел на все это, а внутренний голос терзал его: «Здесь не на чем отдохнуть глазу, нет ни одного красивого здания, ни одного дерева. Все так убого, тускло и безотрадно, что было бы только справедливо стереть это уродство с лица земли и из памяти людей». В поселке не было даже кино. Была почта и при ней библиотека, в которой имелось некоторое количество любовных романов и военных приключений. Было два клуба-пивных, и были телевизоры — вот и все, чем могли занять свой досуг две тысячи семей.

Когда мистер Торнтон оглядывал поселок со своего парадного крыльца, он гордо улыбался и говорил детям:

— Вы не знаете, какие раньше были горняцкие поселки. Вы даже представить себе не можете, как там жили люди — трущобы, настоящие трущобы! Но мы их уничтожили. Теперь все к вашим услугам: хотите в кино, на танцы — у вас ведь одно на уме, знаю я вас, — пожалуйста, рядом Донкастер. А вот в наше время…

И когда Чарли приезжал домой, он старался изо всех сил не показать, как ему все тут тягостно, потому что огорчить отца ему было бы невыносимо.

К остановке подошли несколько молодых ребят-шахтеров в костюмах с широченными плечами, в лихо заломленных беретах и с закинутыми назад шарфами. Они поздоровались с Ленни, разглядывая незнакомого парня.

— Это мой брат, — сказал Ленни.

Ребята кивнули и быстро полезли в автобус. Они поднялись наверх, а Ленни с Чарли прошли вперед. Ленни был похож на них — в таком же берете, в ярком шарфе. Невысокий, крепкий, коренастый, он, как говорил мистер Торнтон, был просто создан для шахты. Но в шахту Ленни не пошел, а стал литейщиком на заводе в Донкастере. С детства он слышал, как отец кашляет по целым ночам, и решил держаться от забоя подальше. Однако отцу он этого никогда не говорил.

Ленни было двадцать лет. Он зарабатывал семнадцать фунтов в неделю и собирался жениться на девушке, за которой ухаживал уже три года. Жениться сейчас он не мог — нужно было, чтобы сначала старший брат кончил университет. Отец все еще работал в забое; по возрасту ему можно было перейти наверх, но в забое платили на четыре фунта больше. Сестра работала в конторе, она мечтала стать учительницей, но все деньги, какие были в семье, пошли на Чарли. Его учение в Оксфорде стоило его родным двести фунтов в год. Из всей семьи только младшей сестренке-школьнице и матери ничем не пришлось жертвовать ради Чарли.

На автобусе езды было полчаса, и Чарли весь подобрался, приготовившись к отпору. А ведь домой он ехал с надеждой, что хоть с Ленни обо всем поговорит, хоть с ним не будет ничего скрывать.

И вот Ленни спросил веселым голосом, но вглядываясь в лицо брата с тревогой и любовью:

— Так почему ж ты все-таки нас осчастливил своим приездом, Чарли-малыш? Мы ушам не поверили, когда ты сказал, что приедешь на субботу и воскресенье.

— Графы и герцоги наскучили, — буркнул Чарли.

— Ну что ты, брось, — быстро возразил Ленни. — Не обижайся на них, они ведь не со зла.