Восстание в крепости - Гылман Илькин

Оформление художников Ю. Владимирова и Ф. Терлецкого

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Времена года, сменяясь одно за другим, исподволь, приносят вдруг с собой какое-нибудь удивительное событие или происшествие.

Именно так началась весна 1907 года в маленьком кавказском городке Закаталы. В один прекрасный день население городка было взволновано необычайным сообщением: «К нам в Закаталы прибывает войско!»

Жители всполошились. Действительно, для Закатал, затерянных в самом сердце гор, среди непроходимых лесов и мрачных ущелий, это было целым событием.

В шумных грузинских духанах, по всем углам душных, закопченных чайных, в тесных, приземистых лавках лабазников и жестянщиков, на церковной площади, где с раннего утра толпился народ, — всюду только и было разговору что о предстоящем прибытии войск.

Особенно это известие взволновало лавочников и торговцев. Тайком друг от друга они принялись спешно набивать амбары, чтобы в трудные дни продавать товары втридорога. Цены на муку и зерно сразу взлетели вверх, Поговаривали даже, будто лезгины из Дагестана, вспомнив старые обиды, собираются напасть на город, и вот власти, прослышав об этом, посылают на подмогу войско…

Что касается городских чиновников, то у них насчет вторжения лезгин было свое мнение. Эти слухи вызывали у людей, затянутых в синие и зеленые мундиры, ироническую усмешку, которая должна была означать, что кто-кто, а уж они-то лучше других осведомлены о действительных целях политики властей. По их мнению, посылка войск в такое отдаленное место, как Закаталы, свидетельствовала о дальновидности его императорского величества Николая II. Впрочем, никто из чиновников не осмеливался утверждать все это открыто. Поэтому сотрудники различных канцелярий, наклонившись над столами и едва не касаясь друг друга носами, часами шептались, строя всякого рода догадки и предположения.

— В Иране столкнулись две политики, — говорил один. — У русских с англичанами портятся отношения. Не приведи бог, может такое случиться!.. Потому-то к нам и направляют большое войско. Чтобы в трудный момент разом двинуться на врага… Ясно?

— Нет, это не так, — возражал второй. — Сейчас англичане и русские напуганы иранскими повстанцами. Говорят, Саттархан [1]миновал Казвин и идет на Тегеран. Хочет сбросить с престола шаха. Если это случится, англичане с русскими заключат союз и бросят свои войска на Иран. Русские — с одной стороны, англичане — с другой…

— Допустим, все, что вы говорите, правда… — недоуменно пожимал плечами третий. — Но почему тогда войска не стягиваются к Джульфе?

— В том-то и вся штука! — Второй чиновник иронически улыбался, вытягивая вперед тонкую шею и многозначительно, с видом горделивого превосходства, потряхивал головой. У этого знатока дипломатии слова со свистом вырывались изо рта, полного редких гнилых зубов, почерневших от постоянного употребления табака и водки. — Ни одно правительство, милостивые государи, не станет держать войско на виду у противника. Высокая политика этого не позволяет. Войска всегда следует укрывать в засаде, чтобы неожиданно обрушиваться на противника… Так-то, дорогие вы мои сослуживцы…

В самый разгар этих споров дверь со скрипом распахивалась и в комнату робко, бочком входил какой-нибудь горожанин с прошением в руках. Разговор мгновенно прекращался. Три пары глаз из-за пенсне устремлялись на бумагу в руках просителя, и три рта разом восклицали:

— Сегодня заявления не принимаются!

Воцарялось глубокое молчание. Подождав немного, проситель начинал пятиться назад к порогу, бормоча себе что-то под нос.

Опять в присутствии со скрипом захлопывалась дверь. Чиновники откашливались, прочищая горло, и комната снова наполнялась тревожным шепотом.

Время от времени беседа обрывалась, и тогда слышался скрип перьев, бегающих по гербовой бумаге. Памятуя, что и стены имеют уши, чиновники разговаривали только шепотом. Догадки, предположения, домыслы множились, громоздились друг на друга. Однако чего бы ни касались собеседники, во всех случаях разговор неизменно сводился к иранским повстанцам и Саттархану.

Но вот совершенно неожиданно город облетела весть: «Войско расквартировалось в Нухе и не собирается прибывать в Закаталы». Горожане как-то сразу успокоились. Однако уже через день из Нухи примчался вдруг фаэтонщик, который клятвенно стал заверять, будто собственными глазами видел войско уже в Гахе. «Идет себе по дороге под бой барабанов». А к вечеру прискакал всадник и сообщил, что видел солдат на отдыхе совсем рядом, в ореховой роще, на полпути между Гахом и Закаталами. Каждый из провозвестников считал своим долгом опровергнуть слух, который исходил от кого-нибудь до него.

И вот однажды рано утром, когда солнце еще не поднялось из-за гор, улицы маленького городка огласились барабанной дробью: «Трам-тара-там-тара-там-там-там…»

В Закаталы вступало войско, давно ожидаемое, породившее множество противоречивых слухов и предположений.

Первый Особый Лебединский батальон миновал деревянный мост и двинулся по главной улице города. Беспорядочно звякали медные котелки на поясах усталых, утомленных ночными переходами солдат, напоминая перезвон караванных бубенцов. К этой странной мелодии примешивался ритмичный грохот сотен солдатских шагов и глухая, одурманивающая барабанная дробь. Казалось, сам город превратился в огромный барабан и дрожал, содрогался под градом беспощадных ударов.

На улицу с криком выбегали разбуженные шумом ребятишки, босиком, без шапок. От них не отставали и взрослые. Все спешили насладиться интересным зрелищем. Распахивались окна. Из них, вытягивая шеи, отталкивая друг друга, высовывались снедаемые любопытством женщины.

Первые лучи солнца скользнули в эти минуты по нежной зеленой листве высоких деревьев. Стекла окон вспыхнули вдруг желтовато-красным багрянцем. Заискрились, засверкали золотые погоны и пуговицы серого мундира всадника, молодцевато восседавшего на породистом кауром коне впереди батальона. Под запыленным козырьком армейской фуражки тускло поблескивали маленькие голубые глаза. Они, не мигая, смотрели в одну точку и, казалось, ничего не замечали вокруг. Если бы не ритмичное покачивание корпуса в такт плавной конской поступи, командира батальона можно было бы принять за манекен из папье-маше, обернутый дорогим сукном.

Батальон свернул в улочку, где стояли двухэтажные особняки с балконами, принадлежавшие армянской знати. Вдруг в одном из окон зазвенел задорный женский смех и так же внезапно умолк. На миг суровое выражение лица офицера смягчилось, дрогнули жесткие складки у рта.

Не поворачивая головы, он бросил косой взгляд на хорошенькую брюнетку в окне второго этажа, еще больше выпятил грудь, приосанился и стиснул коня стременами, в которые были продеты носки его лакированных сапог с блестящими шпорами. Поводья натянулись. Каурый конь, роняя с губ пену, несколько раз мотнул головой, как бы приветствуя закатальских дам.

Командир опять украдкой глянул на окно.

Да, он был центром внимания. Красноречивые женские взгляды, приветливые улыбки не могли в эту минуту не напомнить ему прошлое.

Вспомнилось, как семь-восемь лет назад, накануне массовых политических выступлений рабочих, он вот так же, на коне, проезжал по улицам Харькова и Одессы. Дамы и девушки посылали ему из окон высоких домов воздушные поцелуи. Галантно кланяясь, он отвечал им тем же. Некоторые женщины, не таясь, с улыбкой подмаргивали ему. Это были не очень молодые и, как он полагал, замужние женщины. Что же касается юных девушек, те были более сдержанны и деликатны в выражении своих восторгов.

Да, в те дни он и сам был молод. В его пышных бакенбардах нельзя было найти ни одного седого волоса. А сейчас… Залысины на висках почему-то потянулись к макушке. В тщательно закрученных усах появились серебряные нити. Чувства определенно охладели. Навстречу бурным порывам страстей задул северный ветер приближающейся старости, который все иссушил в его душе, все умертвил и заморозил.

И тем не менее подполковник только-только поднимался на новую ступень лестницы своей славы — той славы, которая ни с чем не сравнима. Он удостоился исключительной и небывалой чести. Он заслужил высокое доверие его императорского величества.

В памяти Добровольского навсегда останутся слова, сказанные ему в тот момент, когда он, стоя на коленях перед государем, произносил клятву верности.

Император сказал:

«Солдат, я тебе верю!»

Эти слова сладостной музыкой звучали в его ушах всю дорогу от Харькова. Отныне Добровольский твердо решил посвятить себя одной высокой цели — преданно служить государю, во что бы то ни стало оправдать оказанное ему доверие, пусть даже ценой жизни.