Чтецы сердец - Сергей Легеза

Сергей Легеза

Чтецы сердец

Силу эту мы называем экстазом, исходом чувств и своего рода безумием. Таким образом, изначально сон был сопряжен с экстазом, и Бог наслал экстаз на Адама, и Адам уснул.

— Именно пестрая?

— Именно что, господин лекарь, именно что… Уши рваные, шерсть встопорщена… Сидит при двери и никого не впускает… скалится так, что — ей-ей, еще шаг кто сделает, тому горло вмиг и вырвет… А глаза-то, глаза — дьявольским, спаси Господи, огнем горят!

— И что ж после? — снова спросил Амелиус Троттенхаймер, придерживая запястье больного: большой палец поверх жилки, что судорожно частила, стараясь угнаться за ускользающей жизнью. А уж в том, что жизнь господина Гуго Хертцмиля, управляющего барона фон Вассерберга и благодетеля добрых бюргеров Остенвальде, Альтены и прочих окрестных городков, вытекает из него и скоро вытечет вся — в том Амелиус Троттенхаймер, пожалуй что, и не сомневался: горячая влажная кожа, мутный взгляд, спутанные волосы и затрудненное дыхание достаточно говорили господину лекарю о ближайших последствиях хвори.

Гуго Хертцмиль умирал, и поделать с тем нельзя было ничего.

Ну, почти ничего…

Хотя, по совести сказать, господин лекарь готовился прибегнуть к некоему известному ему сильнодействующему средству отнюдь без желания и лишь принимая в расчет, что смерть доброго господина Гуго, наверное, принесет немало невзгод и ему, Амелиусу Троттенхаймеру…

Господин управляющий меж тем открыл было рот, чтобы заговорить вновь, но сумел исторгнуть из глотки лишь хрипы да кашель с мокротой, раз за разом взмахивая руками и то преломляясь в поясе, то откидываясь на подушки, набитые гусиным пером. Старая Герда, что дремала тут же, под окошком, прикрытым от вредоносных сквозняков ставнями, всполошилась и принялась поить господина Хертцмиля водой с добавленным в нее — от гнилостных эманаций, как выразился господин лекарь, — винцом. Амелиус же, поспешив выпустить запястье больного, дабы не мешать старухе, решительно глотнул из кубка, в коем ему сразу же по приходу поднесли горячего вина — в его случае не разведенного и со специями.

Вино, впрочем, успело остыть, да и специи скорее горчили, нежели благоухали — господин управитель оставался все же знатным скрягой. Даже на одре болезни.

Наконец откашлявшись и дыша теперь хрипло и прерывисто, господин Хертцмиль продолжил, привалившись к заботливо подоткнутым под спину подушкам:

— Так вот о той суке, господин лекарь… А что она сука, да к тому же и недавно ощенившаяся, было понятно, как я уже говорил, по набухшим от молока сосцам… Она, стало быть, сидела под дверью и никого не впускала внутрь, как вдруг словно бы сжалась, свернулась в клубок и — глядь, а то уже не сука, но замок: большой, кованный и, что запомнилось, как бы с женскими волосами вокруг. А у меня в руках — и не ключ вовсе, но как бы короткий меч или даже кинжал: только не из железа, а словно из рога либо кости. И вот я приближаюсь к двери… — тут господин Гуго вновь зашелся в кашле, но не в столь жестоком, как в прошлый раз, поскольку ему достало сил жестом усадить на место снова вскочившую было Герду. Откашлявшись, сплюнул сгусток слизи в стоявшую у изголовья миску, несколько раз тяжело вздохнул, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы, и продолжил. — …и вот приближаюсь я, а ноги вдруг словно свинцом налились: ни шагу не могу ступить, и такая истома вдруг в теле разлилась, что чувствую — начинаю падать. А потом темнота вокруг и лишь как бы женский смех: такой, что ну прямо мороз по коже. Так к чему бы, говорите, такой сон, а, господин лекарь?

Не став, впрочем, дожидаться ответа, господин управитель обессилено отвалился на подушки, да так, что спинка кровати скрипнула — при его-то, господина управителя, тщедушной конституции. Лежал, прикрыв пергаментными веками болотные глазки и выпятив острый, изжелто-серый подбородок. Несмотря на болезнь, господин Гуго продолжал ежедневно призывать к себе брадобрея, оттого кожа на щеках и подбородке была выскобленной и сухой.

Тотчас же позади Амелиуса негромко вздохнул племянник господина управителя, молодой Вольфганг Хертцмиль — годков двадцати с небольшим, широкий в кости, изрядно высокий, особенно ежели сравнивать с тщедушным господином управителем. О нем говорили, что — изрядный фат и гуляка, никак не могущий окончить полного курса обучения, и университету предпочитающий кабак и хорошую выпивку. Было видно, как он мается необходимостью быть при больном дяде.

Вот и сейчас: скрипнул стулом, задышал, склонившись, к самому уху Амелиуса.

— Господин лекарь… — голос, хоть и приглушенный до шепота, гудел словно колокол. — Господин лекарь, как же мы теперь…

А Гуго Хертцмиль вдруг отворил один глаз: хоть и затуманенный болезнью, но пристальный, как и подобает человеку, на чьих плечах держится все немалое хозяйство господ баронов фон Вассерберг.

— Меня, — прохрипел чуть невнятно, но с силой, — еще рано хоронить, племянничек.

Вольфганг смутился, закрестился мелко, отгоняя сглаз.

— Дядюшка, — загудел он, — у меня, право, и в мыслях не было…

— Вот и не нужно. Давай-ка лучше выслушаем достопочтенного господина Троттенхаймера относительно тех тайн, что открыло ему мое сновидение.

Амелиус Троттенхаймер откашлялся, вновь глотнул выстывшего винца с приторным привкусом специй и почесал подбородок.

— То вопрос не праздный, господин Гуго, должно вам сказать… — он задумался на короткое время, потом продолжил. — Известно ли вам что-либо об искусстве снотолкований?

— Ну, — сказал Хертцмиль-старший с долей издевки, — кое-что я, несомненно, слыхивал. Вот, к примеру, от того же колдунишки-алхимика, коего господин барон приказал вздернуть тому года три как: пока был он, этот чернокнижник, жив, то любил, спаси Господь его душу, поговорить об сновидчестве.

Нельзя сказать, чтобы воспоминание господина Гуго привело Амелиуса в доброе расположение духа, однако ж, взяв себя в руки и стараясь не выдать предательской дрожи в голосе — уж больно дурной показалась ему судьба упомянутого книгочея-алхимика, — он продолжил:

— Еще эллины — Артемидор, а за ним и Макробий — поучали, что существует пять видов сновидений, как их дает человеку Господь. Из них две разновидности — а именно сновидение обычное и сновидение пустое — вряд ли применимы в деле толкования, в том числе и при излечении от хворей, ибо никакого вдохновения от неба на них не лежит. Скажем, простое сновидение преследует нас всякий раз, когда усилия души, угнетенной телесным недугом, в том же виде, в котором мы страдаем, бодрствуя, продолжает отягощать нас и в моменты сна. К примеру, когда мы испытываем жажду, то и во сне нам наверняка привидится ключевая вода либо кувшины с вином.