Чтецы сердец - Сергей Легеза

Именно оттого первейшим делом при лечении всякой болезни остается верно понять причину ее, а уж установив, отчего приключилась болячка, можно и решать — посылать ли за попом, или довольно будет приготовить отвар по писаниям Галена, Марцелла иль Валафрида Страбона.

Однако ж именно тут и крылся самый корень зла, ибо поиск истоков болезни оставался во многом как выстрел наудачу: попадешь — так ты на коне, а промажешь — не обессудь. Именно оттого речи Амелиуса Троттенхаймера о новой методе поиска причин хворей, досаждающих роду людскому, оставались не пустыми словами, но расчетливой похвальбой.

Снотолкования и впрямь позволяли ему достигать результата куда более значимого, нежели у многих и многих иных лекарей. Одно только: довольно непросто было разбираться со знаками, что их посылал Господь через сны болезным своим детям. И то сказать: обычные снотолковники — «Сонник Даниила», либо даже и тот, что вышел из-под пера знаменитейшего Арнольда из Виллановы, — исходили из мысли, что сны провещают грядущее, а никак не прошедшее. Однако ж переиначив самый метод, Амелиус нынче с легкостью находил во снах, к примеру, следы злой ворожбы и сглаза, что обнаруживались яснее прочего. И то сказать: разве Господь не станет посылать человекам явные и явственные знаки, коли нарушены установления не просто наивысшие, но и священные? Потому лишь стоило больному узреть во сне черного кота иль сову, иль растерзанную голубицу, как Амелиусу Троттенхаймеру становилось ясно — без дьявольских козней здесь не обошлось.

И чаще всего так оно и бывало.

Порой, однако же, случались хвори столь запутанные, что разрешить смысл снов невозможно было иначе, нежели только обратившись к силам совершенно нелюдским. Еще в студенческую пору ему довелось при оказии заключить с Добрым Народом некую сделку, плоды которой он по сию пору и пожинал. Но всякий раз господин лекарь отправлялся за подобным советом не без робости, но с упованием на милость Всевышнего, который, де, защитит — ведь не корысти ради Амелиус рискует бессмертной своей душой, но только для спасения человеков.

Вот и теперь, встав у престолов Доброго Народа, Амелиус преследовал, как он говорил себе, единственную лишь цель: сохранить жизнь господину Гуго Хертцмилю, пусть уж даже заодно лекарь сберегал и свою голову.

Старейшие Доброго Народа глядели на господина лекаря с выражением на лицах, что нипочем не далось бы истолкованию физиогномам и более искушенным, нежели Амелиус, — и то сказать, ведь ни Цельс, ни кто иной и не задумывались, как должно читать движения мысли и души по лицу у тех, кто и души-то не имеет, не принадлежа к роду человеческому.

— Мы прослышали, — голоса Старейших казались шумом ветра в камышах — ломким и сухим, что скорее шелестел, нежели звучал, — мы прослышали, что ты, Амелиус Троттенхаймер, вновь собрался загадать нам некую загадку. Так ли это?

Лекарь склонил голову, стараясь скрыть дрожь:

— Истинно что так, добрые господа.

— И ты также готов вновь подтвердить данное некогда слово, человек?

Амелиус вновь склонил голову:

— Именно таково мое намерение, господа Старейшие.

— Хорошо, — прошелестело, — мы готовы выслушать твою загадку.

Амелиус набрал в грудь побольше воздуху и начал:

— От одного человека, страдающего недугом, я услышал о сне, что привиделся ему в болезни: будто бы при двери в его дом сидит пестрая ощенившаяся сука…

Пока он говорил, в палатах Доброго Народа стояла тишина, нарушаемая лишь голосом Амелиуса — словно и не собрались здесь десятки разряженных созданий, чей вид навевал мысли об императорском — никак не менее — дворе: блистательные кавалеры в парче и бархате, прекрасные дамы с нитями жемчуга и в золотых украшениях, рыцари, герольды, доспехи, мечи, палицы и жезлы… Некогда, по молодости лет, Амелиусу довелось повидать выезд Его Светлости пфальцграфа на турнир под Мецем, так весь блеск двора Его Светлости едва ль достигал силы того, что слепил глаза здесь, среди темных альвов.

После того, как он окончил говорить, на непродолжительное время установилась полная тишина, а потом властитель из Старейших, седовласый, но с гладким, словно у младенца, лицом, воздел ореховый, покрытый позолотой жезл и поднялся на ноги.

— Твою загадку, человек, нетрудно разрешить. Полагаю даже, что ты сумел бы проделать такое и сам, не прибегая к нашей помощи, но коль просьба высказана, а договор заключен — мы ответим, преподав тебе урок, о котором ты воспросил.

Амелиус весь обратился во слух: когда приходилось обращаться к Доброму Народу за помощью, толкования отличались изяществом и всегда могли быть применены в сходных случаях.

— Прежде всего, — продолжил меж тем Старейший, — мы, размышляя в тиши наших палат, давно уразумели после бесед с тобой, что так же как во снах обычных телесная недостача передается в видение, так и во снах того рода, что вы, люди, зовете пророческими, но что направлены в прошлое, недостача душевная — либо же и грех — находят свое отображение в символах, мнящихся спящему.

Едва Старейший произнес это, как восторг охватил все существо Амелиуса Троттенхаймера: воистину, порой Господь подает человеку знак и через своих противников. А то, что слова Старейшего подтверждают его собственные мысли касательно сновидчества, показалось Амелиусу несомненным знаком.

— Так вот и в рассказанном тобою мы имеем дело с видениями как бы двух видов: в нем есть знаки некоего прегрешения, что явлены человеку в ночной тьме, дабы язвить его сердце, но они же становятся и символами наказания телесного, что наложено на него. Образы, что пересказаны тобою, открываются для нас следующим образом: сука, несомненно, означает некую даму — сестру, жену, дочь, мать либо иную особу, ведущую свой род от человеческой праматери и при том — известную сновидцу. То, что сука щенная, — знак из тех, что тоже не представляют особой сложности: речь здесь идет, известное дело, о приплоде от чресл самого провидца, приплоде, прижитого с той дамой — о том явственно говорит роговой меч в его руке, несомненный знак для мужского срама. Остается истолковать лишь два образа, не получившие еще объяснения: замок с женскими волосами на запертой двери да пеструю масть суки.

Амелиус негромко вздохнул, ибо и впрямь предложенное толкование отличалось определенной простотой, а оттого — и правдоподобием. Выходит, что Гуго Хертцмилю есть в чем каяться и есть от чего страдать телесно.

— На самом-то деле, — продолжал говорить Старейший, — и эти два образа довольно понятны: собака оборачивается замком, да к тому же — волосатым; замок составляет единство с ключом, его отпирающим; ключ в руках у сновидца оборачивается роговым мечом. То же, что дверь заперта — не указывает ли на утраченное девство? По здравому размышлению, очень на то похоже, не правда ли? Наиболее же необычным остается пестрая масть суки, и отыскать здесь пояснения оказалось наиболее непросто. Решение, каковое кажется нам верным хотя б отчасти, состоит в следующем: известным делом среди людей есть убежденность, что пестрый окрас домашних тварей — знак необычных свойствах их: пестрые суки лучше давят мышей и дичь, пестрые коровы — лучше доятся, то есть на них словно бы почиет рука нездешнего мира. Надо ли произносить, кто такова дама, должная хранить свое девство и притом относящаяся к миру священному?