Мысли в пути - Станислав Долецкий

Станислав Яковлевич Долецкий

Мысли в пути

Часть первая

Современный врач-исследователь

Медицина — это так же просто и так же сложно, как жизнь.

Дороги, которые мы выбираем

Попробую ответить на вопрос: почему я врач и почему именно детский хирург?

В школе уроки зоологии терпеть не мог. Резать ни в чем не повинную лягушку? Бр-р-рр! Во-первых, неблагородно, во-вторых, просто противно. Учился я в общем-то по всем предметам ровно. И ко времени окончания десятого класса не знал, что лучше — технический, литературный или естественный факультеты. Предпочел медицинский.

Как это произошло? Были среди нас отдельные счастливчики, которые давно и твердо определили свою судьбу. Только в архитектурный! В военно-воздушную академию! В театральное училище! Но большинство ребят нашего школьного выпуска до последнего момента обсуждали свои планы друг с другом, с учителями и родными. Самый близкий мой друг Сережа Шишкин и я оказались в таком же положении. Тогда мы с ним решили посоветоваться с родителями, а вечером встретиться для окончательного разговора.

Наибольшее влияние оказала на меня мать, которую я не только любил, но и глубоко уважал. Инженер по образованию, она была далека от медицины. Да и среди друзей нашего дома медиков не было. И все-таки профессию врача она ставила высоко, считала ее трудной, но гуманной. Мама сказала, что, по ее мнению, у меня есть качества, нужные врачу.

После ужина я поджидал Сергея на углу Петровки и Столешникова переулка, как раз на середине пути между нашими домами. Выяснилось, что и его семья придерживалась сходной точки зрения. Мы с Сергеем долго обдумывали разные последствия нашего выбора и приняли решение — поступать!

Тогда, в 1938 году, сведений о медицинской науке было куда меньше, чем теперь. Существовало общее романтическое представление о профессии, необходимой людям. И только. Сейчас любой школьник подробно расскажет, что по сложности обучения, обилию точных предметов, которые нужно запомнить и понять (тут уж не выедешь на общих словах!), медицинский институт занимает одно из первых мест…

Первые два года учебы были утомительны: анатомичка, латынь. Опостылевшие теоретические предметы — физика, химия, гистология, патанатомия и многое другое. Сплошная зубрежка. Некоторые бросали. Впрочем, зря. Обладай они большим терпением и настойчивостью, они с лихвой восполнили бы первоначальное отсутствие романтики, перейдя на третий курс, когда начинается практика и студент попадает в долгожданную клинику, к больным. В этом отношении мне «повезло» раньше других. Случилось так, что я остался без достаточных средств к существованию и вынужден был сочетать учебу с работой. Одной стипендии на жизнь не хватало. Короче говоря, я оказался в службе «Скорой помощи», а позднее стал преподавать в школе медсестер.

У меня сохранилось описание одного из дежурств — нечто вроде попытки рассказа.

Небольшая серая комната. Она кажется серой потому, что окна ее невелики и заставлены полувысохшими цветами, а стены окрашены грязно-светлой краской.

В комнате — койки, обитые коричневой клеенкой. На них — измятые подушки и люди в белых халатах, отдыхающие между вызовами. Рядом стоит стол. Двое играют в шахматы.

Скучный разговор.

На стене ящик-таблица. Пять клеток. Светится цифра «один»: одна машина на очереди.

Вошел фельдшер. Моет руки.

— Кто без врача?

— Я! И он!

— Значит, на третьей? Засну немного.

Молчание.

Звонок, резкий и волнующий.

Вскакиваю. Нет, это не нас, нам три звонка.

Ложусь.

Двое встают и уходят.

Я жду этих трех звонков, но их долго нет. Долго, вероятно, потому, что я здесь в первый раз. Оттого и свежевыглаженный халат пахнет так вкусно, и непривычно беспокоят завязки на кистях рук.

Вот и звонки.

Я с нетерпением смотрю на старшего товарища. Он через маленькое окошечко получает путевку.

«Куда?» — спрашиваю его одними глазами (так спросить неудобно).

Пробежав листок, быстро идет, на ходу оправляя смявшуюся полу халата.

— Стадион — несчастный случай!

Заходим за врачом. Она — немолодая, но бодрая и энергичная женщина.

Шофер и машина ждут нас.

Мягкое сиденье. Толчок. Выезжаем на улицу. Скорость.

Где-то свистит запутавшийся в щели ветер.

Перекресток. Красный свет.

Сирена вторит шуму мотора, но тревожно и громко.

Скрежещут тормоза. Одна, другая — останавливаются машины, готовые мгновение назад пересечь нам дорогу.

Это уже позади.

Новый перекресток, новая улица.

Посредине двое. Тесно прижавшись, медленно идут, ничего не видя. Сигнал. Еще сигнал. Сирена. Их чувства принадлежат друг другу. Для нашей большой рычащей машины там нет места.

И лишь когда шины, цепляясь за асфальт, прочертили на нем две широкие тёмные полосы и машина резко остановилась около них, — оба кинулись в разные стороны.

Стадион. Большие голубые ворота. Зелень деревьев. Цветные майки и загорелые тела. Нас провожают глазами.

Один в рубашке, пропотевшей на спине, стоит на подножке, указывая дорогу.

Впереди толпа. Въезжаем на зеленый ковер.

Люди, не торопясь, расступаются. Я беру тяжелый ящик. В нем все.

«Долго ждали вас», — говорит кто-то. Но я не слушаю — смотрю вперед. Девушка лежит на траве беспомощно и жалко. Длинные ноги, стройные, бронзовые от солнца, полусогнуты. На рассыпавшихся каштановых волосах полотенце, белое, с бурыми пятнами крови. Она тяжело дышит. Виновато улыбаясь, говорит:

— Вот видите как. А я ничего не слыхала. Девчата кричат: «Вера, Вера!» — а я не обернулась, упала, будто толкнул меня кто.

Устав, замолчала.

Рядом лежит граната, блестящая и спокойная в зеленой траве.

— Я сама, сама!

Она с трудом встала и, опираясь на наши руки, пошла. Полотенце падает, оставляя на майке темный след.

Дверца машины открыта, и мы ее бережно укладываем на клеенку носилок. Она зарывается лицом в белую мягкость подушки и закрывает глаза.

Я сижу рядом с шофером, часто оглядываюсь, слушаю. Она вначале весело отвечает на вопросы врача. Быстро что-то говорит. Потом медленнее и медленнее. Замолкает.

У больницы выносим ее: сзади открываются дверцы, выдвигается металлическая рама. По ней легко катятся носилки на маленьких колесах.

В комнате тихо и светло.

Теперь видно, как ей плохо. Глаза полузакрыты синеватыми веками. В ушах — капли крови. Рот открыт, и губы сухи.

Пока я смотрю, формальности окончены.

Медленно спускаюсь по каменным ступенькам. Нажимаю на холодный никель ручки и сажусь в глубину машины.

Мы едем и молчим.

Громкая и резкая сирена далеко, а здесь нет никаких мыслей.

Пусто и тоскливо.

Тогда я, наверное, по-настоящему понял, какую нелегкую специальность выбрал, какая ни с чем не сравнимая ответственность ложится на плечи врача, борющегося за жизнь человека, и какое удовлетворение испытываешь, если удается хоть чем-нибудь помочь.

В этом отношении нас, третьекурсников, ошеломила хирургическая клиника. Здесь решительно и уверенно спасали людей. Буквально за секунды. Умиравший на наших глазах человек преображался и через две-три недели здоровым выписывался домой. Очевидно, именно с тех пор я убежден, что скальпель зачастую решает дело.

В яузской больнице «Медсантруд», где размещалась кафедра общей хирургии, мы попали под обаяние двух хирургов. Один и тот же курс, но совершенно по-разному читали доцент Владимир Иванович Астрахан и профессор Илья Львович Фаерман. Только теперь, много лет спустя, на опыте собственных лекций я понял ту методическую «кухню», в которой были изготовлены для нас эти превосходные «блюда».

Владимир Иванович читал негромко, без всяких эффектов. Стройно. Логично. И очень убедительно. То, что делал Илья Львович, описать невозможно. Яркие сравнения подчеркивали трагичность тех или иных случаев. Исторический экскурс прерывался рассказом о собственной ошибке. Страстность, горение завоевывали сердца студентов. Лекции обоих, как правило, завершались бурными аплодисментами. Этот «тандем» увлек в хирургию не одну молодую душу. В том числе и мою.

Вскоре мне, старосте хирургического студенческого научного кружка, дали тему: «Переливание трупной крови». Для ознакомления с этим методом я поехал в институт Склифосовского к профессору С. С. Юдину.

В тот же вечер помогал брать кровь у сбитого автомобилем молодого человека, который погиб на месте происшествия. На следующий день мне было позволено присутствовать на операции С. С. Юдина. Конечно, тогда я еще ничего не понимал, но почувствовал, что происходит чудо. Руки с длинными пальцами двигались размеренно, изящно. Как у хорошего ремесленника-портного, сапожника или ювелира. Крови почему-то видно не было. А в яузской больнице мы видели крови предостаточно. Через сорок пять минут операция, которая у других обычно занимала два-три часа, была завершена. Позднее были еще встречи. Чтение всего того, что писал С. С. Юдин. Его выступления. Но самое главное — это то влияние, которое он оказал своим образом мыслей и отношением к хирургии как к искусству, науке и ремеслу… Сейчас я могу по пальцам пересчитать число встреч с Сергеем Сергеевичем. Но он навсегда останется в памяти, как необычайный хирург, учёный и человек.