Земля Гай - Ирина Мамаева

Ирина Мамаева

ЗЕМЛЯ ГАЙ

Повесть

Ирина Мамаева — молодой прозаик из Петрозаводска. За свой дебют, повесть «Ленкина свадьба», получила премию имени Соколова на Пятом форуме молодых писателей России.

Глава 1

В старом «уазике» тряслись по бездорожью четверо. Рядом с водителем развалилась на сиденье высокая большая женщина — Мария Иосифовна Гаврилова, председатель КДН — комиссии по делам несовершеннолетних и защите их прав. Сзади, каждый у своего окошка, пристроились инспектор районного отдела внутренних дел Анна Герасимовна Штепт — худая дамочка с решительным выражением лица — и журналист районной газеты, студент–практикант Андрей Говорков. Должна была еще поехать Ольга Викторовна Ермолова, работник отдела по защите интересов детей–сирот, но задержалась в суде, и решено было обойтись без нее.

Ехать было не близко — до Гая, самого дальнего от райцентра поселка. До Койвусельги дорога еще была ничего, асфальтовая, но дальше шла грунтовка: и не дорога даже, а тропа какая–то, узкая и петлистая. Несмотря на лето — август все–таки еще лето, — было прохладно: в машине поддувало во все щели. Ничего не поделать — такова работа в районной администрации: постоянные командировки, разъезды и холод. И все в общем–то знали, на что шли, устраиваясь. Привыкли. Но была пятница, и хотелось скорее вернуться домой. Вот и не стали дожидаться Ермолову, тем более и делов–то в поселке всего ничего было — пустяк.

Мария Иосифовна, несмотря на опыт, немного волновалась, томилась на переднем сиденье. Ворочаясь, оборачивалась и периодически начинала объяснять суть дела журналисту.

— Вам трудно понять смысл нашей работы, практически невозможно, — сразу расставила она все точки над «i», но тем не менее продолжала: — Смысл нашей

работы — помогать детям. Не ходить и абстрактно вздыхать «ах, бедные детки», а делать для них что–то реальное. Любовь должна быть деятельной, — она задумалась. — Не знаю даже, как вы напишете эту статью…

— Я постараюсь… — неловко тянул журналист.

— Не знаю, не знаю… Все очень сложно. Вы поймите, в этих поселках нет работы. Вот в Гаю, куда мы едем, был леспромхоз. Еще до войны его организовали. Был зверосовхоз, но все норки сдохли от алеутки. Это болезнь такая. Тогда решили снова попробовать лесом заняться, но в конце девяностых леспромхоз снова закрылся. Сами понимаете, многие предприятия закрывались, закрываются или вот–вот закроются. А другой работы в поселке нет. Кто смог — уехал. Остались пенсионеры да алкоголики, вы понимаете?

— Да–да, — тянул журналист: про дела в Гаю он уже знал.

— Вы не думайте, я это все рассказываю, чтобы вы проблему в целом поняли. Так вот, в поселке пенсионеры и алкоголики. Никто нигде не работает. Магазина нет, бани нет, медпункта нет, почты нет, школы нет. А он там ребенка растить хочет. Это я об Арбузове, к которому мы едем.

— А мать где?

— Мать? Да кто ее знает. Бродяжничает. Года два назад сбежала. Старших детей с собой взяла, а младшую мужу оставила. Мы сориентировались, конечно, сразу, определили девочку в детдом. Слава богу, детдомов у нас в районе три, места есть. Больше года она там уже, привыкла. Так нет же, он ее в июне разыскал, выпросил на лето домой забрать… Ну какой из него отец! Во–первых, он цыган, во–вторых, алкоголик, в-третьих, инвалид… У него ноги нет — протез. И потом, как мужик может девочку воспитать? Ну мы, конечно, дали ему шанс — пусть, думаем, осознает ответственность. Нет, куда там!.. Впрочем, сейчас сами все увидите, — Гаврилова вошла в раж. — Какие у него дома условия для ребенка? Что, вы думаете, он ей супы готовит? Чем он ее кормит? А спит она где? Ничего, сейчас увидите, увидите! Или вы думаете, он пить бросил, как ребенка забрал?

— Но разве детский дом — это выход?

Андрей Говорков был еще совсем мальчик, безусый и прыщавый, и очень старался казаться солидным. Он учился на журналиста и проходил практику в районной малотиражке. Мария Иосифовна разговаривала с ним как с неразумным дитятей.

— Этот Арбузов, Васька — вор. Он постоянно что–нибудь ворует. Хотя там и воровать особенно не у кого и нечего… У дачников разве что. Цыгане — они все такие: что плохо лежит, обязательно прихватят. Ворье. Чему дочка у такого отца научиться может? К сожалению, есть родители, от которых детей надо изолировать…

— То есть как — ворует?

— Так. К кому ни зайдет, обязательно что–нибудь прихватит. Хорошо, если человек сразу спохватится, догонит и отберет, а если проворонит — поминай как звали. Куда Васька ворованное девает — неизвестно. Перепродает куда–нибудь в другой поселок, иначе — зачем ему? Ему деньги нужны на бутылку. А как выпьет — начинает соседок гонять. Две бабки у него за стенкой живут: Михайловна и Кузьминична… как там их фамилии?.. не помню.

— Посадить его надо! — оживилась молодая, почти красивая Штепт, задумчиво глядевшая в окошко. — Чтоб другим неповадно было. Надо ведь как–то порядок наводить.

У нее было гладкое остроносое лицо с жестким ртом и горящие глаза революционерки. Вот и пиджачок кожаный на ней.

— Ну, Аня, ты же знаешь, это они все при нас ноют и жалуются на него, а в суд свидетелями на аркане не затащишь.

— А мы с них письменные показания на месте возьмем и…

— Аня, мы не по этому поводу едем, — устало отмахнулась Гаврилова и снова обратилась к журналисту: — Так сердце болит за Ксению Арбузову, за девочку, так болит. Васька же ее не кормит толком, не поит, спит она непонятно где — представляете, какие у цыган понятия о гигиене? Воровать он ее опять же заставляет.

— Почему же ему ребенка отдали? — удивился журналист.

— Да особенно и не отдавали… скорее, сам забрал. А отобрать у него дочку навсегда за один его внешний вид можно. Грязный, рваный, немытый. Ни образования у него — умеет ли он читать и писать–то? — ни гроша за душой. Все–таки детей от таких родителей ограждать надо. Что у нас за народ! То мать детей зимой на морозе в лес уведет и там «забудет», то отец ребенка в шкафу закроет, чтобы кушать не просил. И, главное, у всех полно оправданий: работу потерял, денег нет — не прокормить, хотели одним пожертвовать, чтобы второго спасти… Да вы, наверное, телевизор смотрите. Но то телевизор, а тут с этим постоянно нос к носу сталкиваться приходится… — и Гаврилова задумалась о чем–то своем.

— Мария Иосифовна — добрейшей души человек. Она за всех детей переживает: этого в детдом устроить, этого в санаторий послать, этого проверить, как с ним родители обращаются. У нее одних грамот — штук двадцать: и районного, и регионального уровня. Благодарности есть. А как ее детки любят… — Штепт наклонилась к самому уху Андрея: от нее пахло дешевыми духами. — У нее скоро юбилей, напишите о ней побольше хорошего.

Тут за последним поворотом грунтовки показались заброшенные поля и первые покосившиеся домики вдоль дороги. Пейзаж был на редкость унылым. Дальше пошел асфальт, и трясти перестало. Водитель прибавил скорость, благо улица была пустынна. Дома плохо походили на жилые, разве что кое–где на веревках висело бедное бельишко да во дворах виднелись какие–то бочки и ведра.

Брошенные благоустроенные дома, построенные в свое время зверосовхозом для своих специалистов, теснились, сужали улицу, сдавливали виски. С хмурого серого неба вяло шлепались в уличную грязь капли дождя.

Проплутав по узким улочкам, машина выскочила на переезд. Дома расступились — пространство ощутимо раздалось. Водитель переключил на первую передачу: железнодорожных путей было несколько — «уазик» затрясло, время замедлилось.

Отсюда, с переезда, поселок — растянутый, размазанный, как невкусная каша по тарелке, — был обнажен до последнего ничем не прикрытого закоулочка. Так что за него, за всю его убогость, паршивость, сразу становилось стыдно и хотелось скорее отвести глаза: нельзя, нельзя было это видеть, запоминать, знать… Слева виднелись развалины когда–то красивого и просторного вокзала — две одинокие колонны устало подпирали провисшее серое небо.

У Андрея с непривычки тоскливо засосало под ложечкой. Факт рождения на севере в небольшом городке уже не казался ему такой уж вопиющей несправедливостью. Родиться в таком вот поселке было не просто несправедливостью — непоправимой бедой. Но в окно он смотрел не отрываясь, будто боясь что–нибудь пропустить: завороженно.

…Когда попадаешь сюда первый раз, особенно в неважную погоду, кажется, что все здесь спит, стоит — не шевелится, что времени здесь нет, а только пространство — сирое, убогое, брошенное, потустороннее, и уехавшему, сбежавшему потом долго кажется, что и не был он здесь, и не видел, и не знал, а все это ему приснилось или — еще хуже — померещилось, ведь случается же с человеком высокая температура или запой.