Рваные паруса. Гротеск - Леон Во

Рваные паруса

Гротеск

Леон Де Во

Народному артисту России, Лауреату Государственной премии СССР, Генриху Майорову – неповторимому балетмейстеру, человеку, учителю, другу.

© Леон Де Во, 2017

ISBN 978-5-4485-6038-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От себя…

Чем дальше человек сидит от окна, тем сильнее ему хочется к окну подойти и взглянуть на улицу. Чем дольше человек смотрит на улицу, на этот маленький фрагмент мира, который открывается перед ним из окна, тем сильнее ему хочется выйти из дома и стать частью этого фрагмента. Чем чаще фрагменты мира, открывающиеся по мере движения человека по улице, меняют друг друга, и чем больше они различны, тем быстрее человек уверует в то, что он и есть – центр, вокруг которого всё выросло и построилось, и для которого выдумано всё это разнообразие. Если не повезло, то однообразие. И именно для него играется этот долгий спектакль! Но чем быстрее человек разочаруется в том, во что так смело, уверовал, тем меньше он сможет бороться с желанием вернуться домой, если ещё будет считать свой дом своим домом, и не подходить к опротивевшему окну. Вот тут то и нахлынет, как сила противоречия, как революционное настроение, как жажда террора, желание описать всё то, с чем он столкнулся, смело, выйдя на улицу и прогулявшись по различным, бессистемно попавшимся на пути, фрагментам мира. Этого мало, он начнёт додумывать и передумывать, достраивать и перестраивать, исправлять и фантазировать, и тут-то держись крепче! Всем достанется! Досада на то, что он вдруг как-то оказался не центром мира (хотя на самом деле, по правде, по большому секрету, каждый человек – центр мира), а всего лишь его частью, переполняет и заставляет пересоздать мир. А как это сделать?.. Иначе, как на бумаге, это возможно только на полотне или на плёнке, но сначала, всё равно, используют бумагу. Поэтому, изучая статистику, мы удивляемся тому, что писателей не меньше, чем потенциальных центров мира. И поэтому мир так раздроблен, ведь не каждый созданный искусственно мир сочетается с желанным подвластным миром, и уж никак они оба взаимоисключающие органично не долгожданны и милы для настоящего существующего, банально равнодушного ко всем другим в нем развивающимся. Неизбежен конфликт.

Но зло ли есть – этот конфликт? Скорее всего, что нет. Любой конфликт – это вскрытие нарыва, а воспоминания о нём – лечение. Разве лучше прожить двадцать лет без конфликта и умереть с нарывом, но иметь репутацию человека терпимого? Нет! Как в споре не рождается истина (рождаются две, и развиваются в два параллельных мира), так в покое не решается конфликт. Центр большой, центр малый и центр субъективный должны столкнуться, и тогда, может быть, останется один объективно необходимый (пусть – реальный для одного), размером не великий, но потенциально непредсказуемый центр мира, который он сам по себе воздвиг.

То время, к которому относятся нанизанные мной на сюжет фрагменты одного из миров, было интересным до отвращения и понятным до бреда. Гениальные секретари меняли своё окружение, как колоды карт в начале каждой партии, а позже, как, спохватившись, сменяли и друг друга. Находясь дома, население Москвы окончательно перестало бояться того, чего никогда не боялось и начало опасаться совершенно безобидных вещей. В искусстве, к которому имел тогда отношение мой друг – мой герой – осмысливаемый мною центр мира, неожиданно для зрителя добивались успеха и новых назначений мастера новых и несвоевременных подходов к старым сюжетам старыми же стилями при откровенно привычных выразительных средствах. Время сказочников-методистов!

С Лёвой Марченко меня познакомил театральный фотограф Тюпин. Хотя Стасика Тюпина можно было назвать театральным фотографом только потому, что в театр он ходил с фотоаппаратом, он всё-таки щёлкал затвором своего оружия. Попадал редко, но щёлкал часто. Так что Лёва? Лёва работал в одном из московских академических музыкальных театров имени самых народных артистов самого на тот момент Советского Союза солистом балета. Сам он больше любил слово «танцовщик», а о понятии «работает», пропуская при встрече заведующего постановочной частью Аркашу Челнова, всегда шутил: «Прошу, прошу! Это вы тут работаете, а мы всё танцуем». Одним словом и одним эпизодом о Лёве не сказать, и я беру разбег на повествование с отступлениями. Это только лаконичная супруга Тюпина, Сауле могла, не подумав, подарить Лёву точным определением: «Как нет его, так и всё, как всегда. А как придёт, так сразу всё, как с ног на голову, и как будто, так и надо!»

Леон Де Во.

Поцелуев день

Как утверждают многие учёные, а вслед за ними и учащие, именно труд способен превратить одно животное в другое. Поэтому мы вполне можем отнести необъяснимую потребность некоторых людей трудиться именно к животным инстинктам. Как трудиться, сколько и зачем – эти мелочи вряд ли кем-нибудь по большому счёту принимаются к изучению, а вот с кем – это вполне ощутимое понятие. Именно в соседстве с себе подобными человек трудится с большей бессмысленностью и радостью. И это понятно, ведь среди трущихся рядом подобных себе он скорее находит и существ, сходных с собой по привычкам, и приятных по запаху, и равных по восприятию пищи. Такое богатство чувств, испытываемых в труде, позволяет, и вступать в борьбу, и спариваться, и млеть от скупо себе позволенного времени покоя. И не будь двуногие разумные животными во всей их прелести, им пришлось бы ощутительнее испытать на себе последствия таких отношений. А так, принявшись трудиться и втянувшись в эту игру, разнопёстрый людской прайд всякий раз вскорости уже воспринимал эту скотскую игру, как свою судьбу. И каждый самостоятельно играл дальше. И доигрывался до того, что начинал всё мягче и мягче улыбаться, посматривая на её нервное – игры – переменчивое настроение. После этого, обычно, соплеменники переставали реагировать на вещи непозволительные, с точки зрения высшей человеческой морали. И так до тех пор, пока не найдётся кто-то, кто зарычит или гавкнет, или завоет, что все оскотинились, или заигрались. А это ведь – одно и то же! И будет провозглашена потребность в труде, который способен превратить…

Труд, Игра, Судьба – кольца неизбежной эволюции – нисходящие круги прогресса.

Это был конец августа 1983 года. Настроение было ещё отпускное, и Лёва не торопился на сбор труппы. За двенадцать лет стремительного вращения в храме искусства (ещё учась, Лёва был занят в премьерах театра) он чётко выучил, что чем театр академичнее, тем понятие времени в нём резиновее. Опоздать невозможно, поэтому неспешные «releve» и «pa-de-pied» по асфальту Пушкинской площади в сторону проходных дворов Козицкого переулка оборачивались походкой настоящих балетных актёров, сознающих всю торжественность первого дня начала сезона. За Лёвой вяло плёлся Митя Смирный, который опять у него ночевал. Он вчера вернулся от тётки из Липецка, и прямо с вокзала, с гостинцами завалился к другу. Не спали почти до утра и завтракали с пивом, так как знали, что кроме скучного доклада о планах, которые, всё равно, изменятся в течение года, и тренажного урока с демонстрацией балеринами предпенсионного возраста своих пляжных купальников, который легко можно пропустить, ничего в первый день не придумают. Репетиции летней премьеры балета приглашённого балетмейстера Ефрема Курцева «Конёк-Горбунок» на музыку Родиона Щедрина начнутся только через неделю, да и честно говоря, для исполнения роли Царя, а Лев был Царём («…собственно, как все львы», – любил добавлять Лёва), на класс даже лучше было не ходить. Классом балетные называют ежедневный урок-разминку, где ноги растягивают и выворачивают. Царь же был поставлен коленями и носками внутрь, ходил на полусогнутых, задирал плечи, неврастенически щипал себя за ляжки и если вертелся, то крючком. Смешно, но к классическому танцу никакого отношения не имеет. А Лёва заканчивал классическое отделение хореографического училища, специализация – демиклассик (шуты, скоморохи, сатиры). Но с тех пор, как сняли с репертуара балет «Степан Разин», где Лёвин «скоморох» поднялся до второй партии в программке после самого бандита-революционера, он больше не стремился в чистые «классики» и прочно занял нишу ведущего гротескового танцовщика. Марченко негласно соседствовал в ней с Алексеем Дворским, артистом заслуженным, старшим по возрасту, амбициозным по воспитанию, болезненно относящимся к свому первенству, но всё время играющим, в силу темперамента и всеобщей скуки, в чуткого наставника, бескорыстного коллегу и безобидного шутника.