Рваные паруса. Гротеск - Леон Во

Подходя к театру, Лёва с Митей, как раз, и встретились с Дворским. Он сиял от показной радости и, по-царски подняв руку, ждал их приближения возле своей «Нивы». Царя, как вы поняли, в «танцах по Ершову» они с Лёвой тоже делили.

– Соратники! Чувствуете запах большого искусства?

Дворский подражал голосовым интонациям актёра Черкасова, но Черкасов, видимо, имел бы такие интонации, если бы после исполнения Пата продолжал до конца карьеры танцевать.

Лёва заранее знал, как нужно отвечать. Имелось в виду, что родной театр, в отличие от Театра на Малой Бронной или Театра на Таганке, стоит на… помойке. Она никогда не убиралась, и растекалась особенно весной желтыми кисельными речками по близлежащим дворам.

– Аромат академической системы, Алексей Анатольч. Без этого нельзя! Дышите глубже, и вновь постигните!

Дворский гоготнул в знак понимания, обнял Лёву и ткнулся своими, всегда протянутыми к сигарете, губами в его щёку. Между собой артисты называли день сбора труппы после отпуска «поцелуевым днём». Конечно, любой из апостолов Спасителя мог бы считаться большим артистом, но только Иуде посчастливилось положить начало международной театральной традиции лицемерных поцелуев. Стыдливо чмокнув своего «Художественного руководителя», он подал заразительный пример и, конечно же, дурной.

Целовались теперь все: знакомые, друзья, ветераны, новички, ненавидящие друг друга открыто, любящие друг друга тайно, впервые видящие друг друга и даже думающие друг о друге, что давно оба умерли.

Лёва зеркально ответил Дворскому и уступил место Мите. А Мите не целоваться бы сейчас, а ещё пару кружечек пивка и пельменей бы. А главное, будучи менее синтетическим актёром, чем Лёва, Смирный хронически не переваривал поцелуев с мужчинами, даже ритуальных. И Марченко это знал, но, любя Митю, как брата, любил над ним издеваться..

– Здравствуй, Дмитрий, милый мой, – мастер был неумолим, и Смирный не отвертелся, на что Лёва, как гад, не промолчал с серьёзным лицом.

– Вот и ладушки. Грязь не страшна, когда любовь кругом! Ну, что? Вперёд?

Дворский нарочито хохотнул и ухватил Лёву под руку.

– Не оглядываясь!

Митя вздохнул и, лениво перепрыгивая через мусор и гнилые ручьи, поплёлся за Царями к служебному входу.

Меньше всего в начале своей истории герой думает о том, чего ему не хватает. Особенно, если это уже давно не начало, и ещё далеко не история. А знать чего не хватает, думая, что имеешь всё, можно только, узнав, что ещё может быть.

Политик

На каждом витке Колец Судьбы – свои игры, свои правила этих игр, но неистребимо в них влияние самой среды, пропитанной, как губка водой, грубым семейным началом, основой которого служил непоколебимый авторитет особей, поселившихся именно здесь, но значительно раньше и надолго. Они и встретят новичков настороженно, и испытают жестоко, и внушат, что это и есть судьба, и постараются пережить их. И удержаться в этой, или подобной этой, среде – постоянный труд, который и преобразует всякого высокоживотного человека в человека именно животного склада и животных намерений. А главное, что наделяет любовью к животным средствам в достижении искомого состояния – отсутствия желания обретения цели. И это состояние есть – игра. Сохранить заданные условия игры – тоже труд. Поэтому только в хорошие дни, утром, когда окружающая дорогу чаща полна солнечным ливнем, цветами и тишиной, возможно расслабление и покой без риска быть окружённым и схваченным для дрессировки, наставлений или ненормальной близости, граничащей с провокацией. Лежи себе, но помни: кругом хищники, сам ты хищник, да и жизнь твоя – пример хищничества. Лежи и нюхай, и слушай землю.

Серго Иосифович Додоридзе руководил балетом театра уже давно. В опере после трагической смерти главного режиссёра Мишина, который подавился курицей, заедая портвейн, в кафе напротив театра, шла борьба за кресло, а в балете был покой и Додоридзе. Так думали все, но не сам главный балетмейстер. Добродушный и хитрый грузин, старательный и дотошный хореограф – он долго держал оборону от ненормальных великих балерин, ловко распределяя пряники и почти не применяя кнута. Додик, как его звали за глаза, всегда выслушивал, чего хотели примы, и всегда ставил то, что хотел сам, приглашал других известных балетмейстеров и не давал ставить тем, кто взрастал в труппе, говорил балеринам каждой про каждую только приятное и не мешал им поливать друг друга откровенными помоями.

Ко времени, о котором я вспоминаю, и которое знаю не только по Левиным рассказам, ситуация сложилась неожиданная. Я видел это всё своими глазами, приходя ещё в качестве режиссёра по делам к Иоанну Григорьевичу Пирамидову, который чуть позже стал исполняющим обязанности главного режиссёра театра. Звезда неповторимой Виктории Вольт стремительно закатывалась, и она, почувствовав это, внезапно отъехала в Соединённые Штаты педагогом. Видимо, там её помнили и любили. Это же не Москва. Постоянная и непримиримая противница Виктории Тимофеевны, Эльвира Павлова, вздохнула, было свободнее, но тут же поняла, что поздно. Она снова была не одна в ранге народной артистки. Пока две бабушки трепали друг другу нервы, выросла и окрепла, и набрала сторонников партия Галины Скворцовой. Она уже старалась не помнить, что и взял её в театр, и воспитал ведущей балериной, и обеспечил званием именно добродушный и хитрый грузин Серго Иосифович, и двигалась вперёд, как бронепоезд, сошедший с запасных рельс и плохо разбирающий, что у него под колесами. Так как второстепенные артисты труппы (найти бы хоть одного, кто признает себя второстепенным) просто обязаны были примыкать к какой-нибудь группировке, то оставшиеся без вождя сторонники эмигрантки Вольт быстро сориентировались в сторону Скворцовой. С нею же в тесной дружбе находилась и вторая, близкая Галине по возрасту, ведущая балерина, Марина Лопухова со своей «свитой» и мужем Лопуховым, бывшим Гольфманом. Скворцова тоже к этому моменту обзавелась мужем-партнёром, который был и моложе, и выше ростом, и не так засорён умом. Борьба активизировалась, и вскоре уставшая от всего Эльвира Тимофеевна Павлова с почётом покинула сцену. И Скворцова, и Лопухова, и их мужья целовали её напоследок и уговаривали не уходить, но держали открытыми и парадную дверь, и служебную, и легенду драмбалета выдуло сквозняком перемен. Начиналась коротенькая эпоха академизма.

С кем же теперь собирались бороться «великие реформаторши»? Да с самим Додоридзе! Он олицетворял и для Скорцовой, и для Лопуховой то время, когда они с удовольствием танцевали балеты, поставленные и им, и его предшественником, то время, когда они этим гордились и были обязаны. Что же поделаешь? Девицы выросли, поднаторели в интригах, благодаря наглядности, предоставленной живыми музейными персонажами, и внедрились в историю. Сам же Додик, с позволения сказать, оказался полным додиком. Нет, он, конечно, готовился к такому обороту, набирал молодёжь, обещал, охаживал, но как-то всё не получалось воплотить обещанное в жизнь. Больше всего он надеялся на три выпуска, на людей, которых отбирал сам. В 1975 году Серго Иосифович выбрал на госэкзамене Митю Смирного – идеальные классические данные, прекрасная форма, привлекательная внешность. За два года Дмитрий сделался лучшим «двоечником», то есть станцевал всех друзей, товарищей, врагов, разведчиков и сыщиков по их душу, но, к сожалению, всё это с одним выражением лица. И в принцы его не пустили. А тут, очень, надо сказать, вовремя и Сонечка подоспела к Мите за стол в каком-то кафе (не то «Лира», не то «Аист»), поразив его своей взрослостью. Он же после трёх коктейлей уже не мог отличить четырнадцатилетнюю девочку от двадцатичетырёхлетней женщины, даже за двое суток. Короче, на балет Смирному, второй год готовящемуся к свадьбе, и терпящему побои за растление малолетней то от отца Софьи, то от её отчима, времени хватало с трудом. Следующим в списке дальновидного балетмейстера был выпуск Льва Марченко. Вернее, первыми в 1976 году в театр были взяты супруги-партнёры и Лёвины одноклассники Ия Шухиашвили и Валерий Картошкин. Взяты они были сразу на «Лебединое озеро», но готовили его лет пять, причем Валерий за эти пять лет, перетанцевал весь кордебалетный репертуар от разбойника в «Докторе Айболите» до стражника в «Корсаре». И когда Додик об этом узнал (через пять лет), он страшно удивился. Лёву же сначала распределили в Музыкальный Театр Ребёнка. Откровенная Надежда Исааковна Кац на собеседовании заявила Лёве, что видела его в роли попа в «Балде», и ей такие мерзавцы, да ещё с усами, нужны позарез. Её безаппеляционность подкупала, но это означало бы творческую гибель до начало работы, и Лёве это объяснили ещё в училище. Пришлось «включить» знакомых. Знакомые спросили: «Может быть, все-таки в Главный?» Нет! Лёва ещё за четыре класса до выпуска танцевал гномика в «Золушке» Серго и в другой театр уже не хотел. «Лучше быть гномиком у Додика, чем додиком у гномика». Додоридзе, естественно, передали афоризм молодого танцовщика, и он обратил на него своё внимание. И к Грибовичу в Главный пошли другие. Так Марченко и приставший к нему по дороге одноклассник Тратов стали первыми мужиками «разинского набора». Но сначала были обезьяны в «Айболите» и «гости» в «Лебедином». Это сейчас уже у Тратова позади и сам Степан, и Шут, а у Лёвы – ведьма Мэдж в «Сильфиде», Санчо Панса и Царь. Шухиашвили выжили в Главный, подсыпая стёкла в туфли и подкладывая использованные тампоны в косметичку. А пришедший за ними через год Фонарин, станцевав Мизгиря в «Снегурочке», разбил как-то ночью витрину винного магазина, и вынужден был уволиться после товарищеского суда. Набор Додоридзе молодёжи в соратники не удался. Картошкин теперь смотрел только в сторону Театральной площади, где работала жена. Тратов проявил себя, как фанатик-одиночка. А Лёва… А что Лёва? О Лёве и речь, гротески выше интриг и ниже сплетен. Правда, Марченко числился сторонником Павловой, но таким вялым, что имел время посреди творчества заняться личной жизнью. Или, наоборот – между занятий личной жизнью отводил место и для творчества. Но об этом чуть попозже.