Жизнь прекрасна, братец мой - Назым Хикмет

Назым Хикмет

Жизнь прекрасна, братец мой

ВСТУПЛЕНИЕ

Они вошли в вымощенный камнем дворик, девушка-служанка — впереди, Ахмед — следом. Там было просторно, прохладно, сумрачно. С чего вдруг девушка идет на цыпочках? В доме кто-то болен, что ли? Я-то с какой стати так крадусь? Будто разбудить боюсь кого-то, черт побери. Ахмед принялся стучать каблуками по каменным плитам. Назло.

Вошли в большую гостиную. Здесь было еще темнее, чем во дворе.

— Бей-эфенди велел вам подождать. Они обедают.

Ахмед сел в одно из огромных кресел в льняных чехлах. Я-то знаю, что под этим чехлом: позолоченная резьба, красный бархат. Как у моего деда в ялы[1] в Юскюдаре.[2]

Справа стена из матового стекла, за ней — столовая. А мне так есть хочется! У Ахмеда сосало под ложечкой не столько от запаха пищи, сколько от звона вилок и ножей. Напротив — ореховый буфет с одним, двумя, тремя, четырьмя, пятью… пятью ящиками… Отражаясь в зеркале буфета, я то жмурюсь, то широко раскрываю глаза. А еще чешу нос. Тереблю свои тонкие усы (если скажу, что усы у меня — щегольские, это что — будет хвастовством?). Черт побери.

— Милости просим, Ахмед-бей, мальчик мой.

Ахмед поднялся.

— Рад тебя видеть, дядя!

Шюкрю-бей был седовласый, худощавый и высокий.

Последний раз Ахмед виделся с мужем своей тетки Шюкрю-беем в Москве, зимой 1923 года, около двух лет назад. Шюкрю-бей приехал в Москву по каким-то делам, связанным с продажей ковров, был неизвестно из-за чего арестован и сказал, что он — родственник Ахмеда, который учился тогда в университете. Как-то вечером, часов около семи, Ахмеду звонят из ЧК. Да, мой родственник, сказал я, да, из бывших иттихадистов.[3] Он не шпион, нет. Не думаю. Поручиться за него могу. Через час Шюкрю-бея привозят к Ахмеду в комнату. Кое-как насобирав денег на угощения, я накрыл отличный стол: от водки до черной икры. Шюкрю-бей ест-пьет и приговаривает: «Ахмед-бей, сынок мой, не забыть мне твою доброту до конца дней моих».

— Как ты, Ахмед, дорогой?

— Спасибо, тетя, хорошо.

Тетя Джамиля все еще красива. Так бы выглядела самка шайтана, если бы существовала. Вот такой была красота тети Джамили.

В детстве я был влюблен в тетю Джамилю. А она до сих пор всем рассказывает, как мыла меня, трехлетнего, зажав ногами, в хамаме дедова ялы в Юскюдаре. А я до сих пор краснею.

Шюкрю-бей кашлянул.

— Прости, что спрашиваю, сынок Ахмед-бей, но не сообщите ли вы, зачем вы пожаловали в Измир?

— Я, дядя, думал, что смогу найти здесь работу. Какую-нибудь, любую. Любую, какую смогу выполнять… В Стамбуле работу не найти.

Шюкрю-бей опять кашлянул. Знаю, что он сейчас скажет.

— Ахмед-бей, сынок, Аллах свидетель, не забыл я вашу доброту. — Вдруг он сделал нечто неожиданное: подойдя к правому окну и знаком подозвав меня, он слегка приподнял занавеску. Над садовым забором, сквозь ветви залитой солнцем магнолии, виднелась улица. — Взгляните на того типа, что сидит на корточках на противоположном углу. На того попрошайку. Скотина из тайной полиции… За мной следят. Твоему дяде не дают покоя, дорогой Ахмед. Он давно уже забыл о политике, а они все за ним бегают. Возвращайтесь в Стамбул, Ахмед-бей, сынок. Пусть тут все немного уляжется, я вам пошлю весточку. Если у вас нет денег на обратную дорогу, я вам дам. Я вам должен еще с Москвы.

— У меня есть деньги.

— А ваши газеты что, все позакрывали?

— Позакрывали.

— И что, начались аресты и ваших всех забрали?

— Нет.

— Ваша фотография, наверное, уже есть в здешней полиции.

— Не думаю.

— Есть, наверняка есть. Если станет известно, что вы приходили ко мне, пропали мы оба. Арестуют всех, и ваших тоже. И меня отдадут в «Суд независимости».[4] Отдадут.

Оказавшись за калиткой, Ахмед зажмурился от яркого солнца. Он свернул влево, чтобы не проходить мимо попрошайки на углу. Неужели этот тип и в самом деле шпик? Или Шюкрю-бей выдумал это, лишь бы спровадить меня?

Он зашагал вниз по улице. Вокруг никого не было, кроме жаркого солнечного света на закрытых ставнях, магнолиях и черепичных крышах богатого измирского квартала, а под ним, внизу, виднелся Измирский залив в дымке, широкий, спокойный. Где же выход из этого залива? Как попасть из него в открытое море? В 1919 году в этих водах встал на якорь греческий флот. Именно с этих берегов греки вступили на земли Анатолии по приказу англичан, и отсюда же, в разгар лета 1922 года — ячмень уже собрали, а пшеницу только начинали собирать, — они бросились обратно в море, оставив после себя сожженный город. Если смотреть отсюда, сверху, то видны места пожарищ, они зияют беспорядочными пустотами внутри города. Ахмед представил первого турецкого кавалериста, въезжающего в Измир сквозь языки пламени. Почему-то ему виделся только один кавалерист, и почему-то родом он был из окрестностей Аданы. Почему именно из окрестностей Аданы? Одной рукой тот сжимал алое знамя, в другой — обнаженную саблю… Где сейчас, в 1925-м, тот кавалерист из Аданы, который жарким летом 1922-го первым вступил в Измир? Что он делает? В поместье какого бея гнет он спину теперь? Может, он дровосек? А греческие коммунисты? Не те, которых расстреляли за то, что они призывали греческое войско к восстанию, — те лежат в земле Анатолии, бок о бок с мехмедиками,[5] — а другие, те, кого бросили в тюрьму? Неужели они до сих пор за решеткой на каком-нибудь из греческих островов?

Ахмед спустился вниз по улице. Внизу, за Кордоном,[6] он зашел в одну кофейню. Заказал себе кашара,[7] бублик, чаю и кальян. Ведь говорил я нашим, что Шюкрю-бей меня спровадит. Нет, все равно — сходи, поговори! Дядя найдет тебе работу. Нашел… Нужно до конца использовать все легальные возможности. Использовали… Хоть бы в полицию не сообщил наш дядя Шюкрю-бей. Он заказал еще кашара. И еще один бублик с маслом. Даже пообедать не пригласили. Официант принес кальян, и он попросил еще стакан чаю. Дядя обязательно сходит и донесет в полицию. Или просто позвонит. Судя по тому, как прижали иттихадистов, Шюкрю-бей, верно, в начале списка. Кальян Ахмед за свою жизнь курил дважды, в Стамбуле. Говорят, измирский кальян бьет в голову с непривычки. В самом деле бьет. Кружится голова. Он зажмурился. Темноту залила солнечно-соломенная желтизна. Здравствуй, Аннушка. Он ощутил острую боль, словно кто-то ударил его ножом в левый бок. Открыл глаза. Счастливо оставаться, Аннушка. В кофейню вошел какой-то тип. Огляделся по сторонам, словно искал кого-то. Сел за стол слева. Огромные, навыкате, глаза наблюдают за мной из-под полуопущенных век. Выпил кофе и ушел. Я чуть было не спросил у официанта, кто этот тип, который только что встал из-за стола.

Ахмед вышел из кофейни. День клонится к вечеру, но от измирской мостовой еще пышет жаром.

Внезапно Ахмед увидел море — оно неожиданно появилось за одним из пепелищ. Голое море. И пепелище тоже совершенно голое. И сам я, совсем голый, стою здесь. У всех на виду.

Он свернул в проулки, вошел в квартальную мечеть. Пахло истлевшими циновками и свечным салом. Рядом с минбаром[8] молодой человек в обносках с пустыми глазницами читает Коран, раскачиваясь на коленях. Его голые ноги необычайно чисты, подошвы — в мозолях.

Ахмед сел, прислонившись головой к стене.

В детстве дедушка вместо бабушкиной колыбельной читал ему стихи «Месневи».[9]

После того как я закончил интернат — там обязательно было совершать намаз[10] и соблюдать пост, — я бросил и намаз, и пост. Да и Коран я толком никогда не мог прочесть. Все эти кесры, фатхи, шадды в арабском тексте всегда только путали меня, вместо того чтобы помогать. Но в Аллаха я верю. Точнее говоря, я даже не думал о том, что его может не существовать. А потом однажды я подумал не о том, существует Аллах или нет, а о том, что верующий человек совершает благие дела потому, что ожидает от Аллаха награды, в надежде попасть в рай, удостоиться вечной жизни, а греха избегает потому, что боится кары и ада. Эта несвобода, этот эгоизм верующего потрясли меня так, будто я сам не был верующим. С тех пор Ахмед старался делать все, не думая ни о награде, не боясь наказания. А одна из причин того, что я с легкостью вырвался из рук Аллаха, в том, что я видел и знаю, каковы служители культа в Анатолии. Эти люди не похожи ни на моего деда, дервиша Мевлеви,[11] ни на нашего учителя в пенсне и галстуке, преподававшего богословие у нас в интернате, ни на нашего остряка-имама из квартальной мечети в Юскюдаре. Эти люди словно сказочный дракон, который сел у родника и остановил течение его воды. А рядом развевается знамя невежества, предрассудков, двуличия, нетерпимости, черного террора…