В путь-дорогу! Том III - Петр Дмитриевич Боборыкин

КНИГА ПЯТАЯ

I.

Стояла морозная, ноябрская ночь. По совершенно открытой, унылой дорогѣ, съ безконечными, снѣжными равнинами по сторонамъ, тащились парныя почтовыя сани на чухонскій манеръ, въ видѣ лодки съ отлогой спинкой. На козлахъ, согнувшись въ три погибели, увязанный и укутанный, засунувши обѣ ноги въ передокъ, сидѣлъ ямщикъ и, лѣниво перебирая возней въ своихъ варешкахъ, издавалъ свой вѣчный, неуловимый звукъ: тау! Что-то скорбное, томящее, раздражающее слышалось въ этомъ ни къ чему не годномъ: тау! Мелкія лошаденки эстонской породы, всѣ заиндевѣлыя, фыркая и выпуская клубы пару, выступали по замерзлому, малоснѣжному шоссе со скоростью восьми верстъ въ часъ.

«Куле, рутту!» кричите вы фурману, коченѣя отъ холоду… «Курратъ!» добавляете вы, выходя изъ себя.

«Тау!» слышится вамъ въ отвѣтъ, изъ-подъ нахлобученной шапки и увязаннаго платкомъ мѣховаго воротника.

И ни единожды плеть фурмана не прикоснется къ эстонскимъ лошаденкамъ, и ни одна изъ нихъ не вспотѣетъ больше закономъ установленнаго предѣла.

Въ саняхъ сидѣло двое. Одинъ — баринъ, въ енотовой шубѣ, побѣлѣвшей отъ морозу, и въ большой папахѣ, другой — по всѣмъ признакамъ служитель, въ полушубкѣ, поверхъ котораго надѣта была шинель на волчьемъ мѣху. Служитель помѣщался рядомъ съ бариномъ, но сидѣлъ бочкомъ. Лицъ ихъ не было видно; оба они или спали, или дремали.

Эстонскія лошаденки трусили себѣ, вперепрыжку. Куле окончательно скорчился въ три погибели, и почти не проявлялъ никакихъ признаковъ жизни. Въ небольшой лощинкѣ сани стукнулись бокомъ о камень, какихъ такъ много по балтійскому прибрежью. Куле дернулъ лошадей въ сторону; что-то крякнуло, лошаденки благоразумно стали, дышло было выломано.

Неспѣшно слѣзъ съ козелъ чухонецъ, осмотрѣлъ, что случилось съ санями, издалъ неопредѣленный звукъ и преспокойно началъ откладывать одну изъ лошадей.

— Что такое? — спросилъ просыпаясь баринъ въ енотовой шубѣ, т. е. Телепневъ.

Эстонецъ забормоталъ по своему…

— Яковъ, посмотри, что случилось тамъ! — крикнулъ Телепневъ.

Сонный служитель поднялся, осмотрѣлъ дышло и доложилъ, что случилась бѣда…

Въ нѣсколькихъ саженяхъ, на пригоркѣ, стояла корчма, съ безконечной уродливой крышей. Сани кое-какъ дотащились до корчмы, откуда ямщикъ поѣхалъ верхомъ на станцію, версты за три. Яковъ остался при вещахъ. Телепневъ долженъ былъ войти въ корчму. Его обдало сильнымъ, ѣдкимъ запахомъ овчины, водки, табаку и дыму. Огромная низкая комната полна была копоти. Вдоль стѣнъ стояли скамейки и столы. Возлѣ огромной печки устроена была стойка, за которой выставлялась небритая, красноносая, долгогривая голова чухонца-корчмаря. На стойкѣ стояли жестяныя кружки разной величины. Сальный огарокъ освѣщалъ только голову чухонца, а всю комнату оставлялъ въ совершенной темнотѣ.

Телепневъ сразу не могъ придти въ себя. Онъ все протиралъ глаза, озирался и чихалъ. Долговязыя фигуры въ тулупахъ, огромнѣйшихъ мѣховыхъ шапкахъ и бѣлыхъ, вымазанныхъ дегтемъ сапогахъ шагали по корчмѣ, болтали между собой на мягкомъ и тягучемъ нарѣчіи, подходили къ стойкѣ и выпивали по цѣлой огромной кружкѣ водки, передавая кружку изъ рукъ въ руки. Какими-то чудовищами казались они Телепневу въ темнотѣ. Онъ присѣлъ молча къ столу, въ совершенно темный уголъ, и продолжалъ смотрѣть съ любопытствомъ. Съ печи спустились два огромныхъ желтыхъ сапога, затѣмъ и вся фигура косматаго, соннаго чухонца въ камзолѣ сизаго сукна. Онъ только — что спустился съ печки, сейчасъ же схватилъ со ставки жестяную кружку, куда шинкарь влилъ съ цѣлый штофъ водки, и отпивъ изъ нея, точно изъ кваснаго жбана половину, передалъ другому космачу и опять отправился на печку.

Корчмарь запримѣтилъ барина, вышелъ изъ-за стойки и, приблизившись къ Телепневу, началъ издавать звуки, которые вначалѣ походили на нѣмецкія слова, а потомъ силились приблизиться къ русскимъ… Телепневъ махнулъ ему рукой, желая показать, что ему ничего не нужно. Шинкарь отошелъ; но все-таки продолжалъ взглядывать на барина, вылупя глаза.

Телепиеву стало душно, отвратительный запахъ корчмы давилъ его. Онъ снялъ свой папахъ и облокотился на столъ. Тяжелая, дорожная дремота захватила его, глаза слипались, лицо горѣло, въ спинѣ чувствовалась усталость, въ рукахъ и ногахъ зудъ. Но онъ все-таки не могъ заснуть.

«Экая дорога» подумалъ онъ: «и куда это только несетъ меня».

Куда несло его? спрашивалъ себя путникъ. Тащили его чухонскія лошаденки къ нѣмцамъ, въ дальній, ученый городокъ. Полгода прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ, покачиваясь въ тарантасѣ, безъ цѣли поѣхалъ по большой дорогѣ погостить къ Абласову, а оттуда куда глаза глядятъ. Бытовая жизнь уѣзднаго городка очень заинтересовала Телепнева. Онъ прожилъ съ Абласовымъ почти всю вакацію. Въ первый разъ онъ былъ такъ предоставленъ самому себѣ, въ первый разъ вокругъ него была такая первобытная, такая настоящая жизнь. Познакомился онъ съ отцомъ Абласова, умнымъ старикомъ, который бесѣдовалъ съ нимъ въ свои лучшіе дни, т. е. когда не зашибался хмѣлемъ; присмотрѣлся впервые, какъ это пробиваетъ свою жизненную тропинку простой людъ, какъ ему дорогъ каждый день и часъ, какъ полна его грубая, угловатая, тупая жизнь подлинныхъ нуждъ и заботъ… И впервые ощутилъ Телепневъ истинное презрѣніе къ своему диллетантству, къ своему барству, къ своей обезпеченности, къ своимъ рысакамъ… Онъ жилъ тутъ отъ бездѣлья, онъ наблюдалъ, онъ развлекался людьми, какъ картинками; а рядомъ съ нимъ у каждаго своя забота, свое ежедневпое дѣло, свой крестъ и предѣлъ… Жилъ онъ на постояломъ дворѣ, у мѣщанки; съ утра ходилъ купаться на рѣчку и съ утра же видѣлъ всю панораму уѣзднаго быта, шагъ за шагомъ… Какъ пойдутъ дѣвки за водой, какъ потащатся возы на базаръ, что говорится въ харчевушкѣ и трактирѣ, возгласы и пересуды по дворамъ, крики и ревъ ребятишекъ, бабьи слезы, смѣхъ и пѣсни, мужская брань, мужицкій загулъ и приказное пьянство, — все это живою струею обхватывало его и казало ему заурядную, хлесткую драму жизни… Толковалъ онъ съ мѣщанами, калашниками, торговками, съ судейскими, съ дѣвчатами, съ ребятишками… все его занимало; но вездѣ онъ себя чувствовалъ бариномъ, никто изъ простыхъ людей не отзывался задушевно на его барскіе разспросы. Обидно, горько ему стало… Захотѣлось, въ самомъ дѣлѣ, надъ чѣмъ-нибудь поработать, во что-нибудь удариться… Къ тому же Телепневъ видѣлъ, какъ работаетъ его тихій, неразговорчивый Абласовъ, какъ онъ съ толкомъ дѣлитъ свое вакаціонное время на дѣйствительный трудъ и на хорошій отдыхъ… И анатомію прошелъ еще два раза, и лекціи ко 2-му курсу приготовилъ, естественными науками началъ заниматься вплотную, составлялъ гербарій, дѣлалъ опыты надъ тѣмъ, что было подъ рукой, взрѣзалъ не одну кошку и не одинъ десятокъ лягушекъ.

«Стало, вездѣ можно заниматься,» передумывалъ Телепневъ: «стало, во мнѣ самомъ сидитъ вся-то гадость, все тунеядство».

И все чаще бесѣдовалъ онъ съ Абласовымъ о