Слишком долгой была разлука… - Мария Рольникайте

МАША РОЛЬНИКАЙТЕ

Слишком долгой была разлука…

Анечка, счастливая, что мама несет ее на руках, весело щебетала что-то на своем языке. Она не знала, что ей сегодня исполнился годик, что их гонят в гетто, что солдаты не разрешили маме взять коляску, а папе его скрипку.

И еще он очень странно выглядит, согнувшись под большим рюкзаком и с двумя узлами в руках.

Но вечером, в незнакомой, набитой чужими людьми комнате она ни за что не хотела, даже между родителями, лежать на полу. Плакала, не засыпала. Она плакала не только в эту, первую ночь. Дома веселая щебетунья, здесь она часто хныкала, капризничала, когда мать ее кормила непривычной кашицей из размоченного в воде черного хлеба. И хоть со слезами на глазах, да проглатывала. Только, видно, ее животик от такой еды болел, Лейя гладила его, просила: «Потерпи, доченька, потерпи». А когда Анечка от этого поглаживания засыпала, Лейя торопилась во двор убирать снег. Она работала дворничихой, чтобы получить спасительный «Ausweis» — удостоверение, что работает, которое во время ночных проверок, так называемых акций, может предъявить. Потому что тех, кто не имел такого удостоверения, прозванного здесь «временным разрешением еще немного пожить», забирали. Хотя солдаты и орали, что тех, кого забирают, переводят в рабочий лагерь, все знали, что никакого лагеря нет, а есть вырытые в пригородном лесу ямы. Об этом рассказал случайно спасшийся и прибежавший в гетто мужчина. Оказывается, он прыгнул в яму до выстрела. Ночью, когда солдаты уехали, он вылез. Снял с себя окровавленную чужой кровью одежду, нашел в брошенных узлах брюки, пиджак, шарфом замотал, будто страдал от зубной боли, половину лица — пусть не бросается в глаза его отнюдь не арийская внешность, — утром вышел на дорогу. Какой-то мужик, ничего не спрашивая, довез его до города. А там, выждав в подворотне бредущую мимо колонну своих, юркнул в нее и вернулся в гетто.

Этот его рассказ люди в панике передавали друг другу. Тому, что человек вернулся в гетто, одни удивлялись, другие понимающе вздыхали: «Куда еще ему было деваться?»

У отца Анечки, Ильи Шераса, «Ausweis» был. Он, скрипач, догадался назваться столяром и работал на какой-то мебельной фабрике. Лейя вздыхала: дома она ему не давала гвоздь в стену вбить, чтобы не поранил руку, а тут…

Но главной их болью была Анечка. Она худела. И перестала не только улыбаться, но даже плакать не было силенок, — их хватало только на хныканье, слезные жалобы. И все время просилась на руки, словно ища у родителей защиты. Хотя откуда ей, крохе, было знать, что какой-то хороший немец предупредил работающих у него евреев, что готовится тотальная акция в отношении детей, то есть заберут всех как балласт Третьего рейха.

Эта страшная весть мгновенно облетела гетто. Люди принялись готовить укрытия. В одних квартирах задвигали лаз в погреб, через который, вынув дно, можно было бы спуститься вниз вместе с детьми, а оставшиеся наверху соседи в последний момент его закроют и завалят одеждой. В других квартирах таким же способом маскировали вход в какую-нибудь маленькую комнатку или каморку.

Илья решил, что убежище в самом гетто ненадежно, что ребенка надо вынести в город. Но к кому?

Утром, на фабрике, когда они с Винцентом укладывали доски для просушки и рядом никого не было, он поделился этой грустной вестью и своей тревогой. Но Винцент не понял его намека. А может, не хотел понять.

Да, нелюди эти немцы, настоящие нелюди.

Илье пришлось решиться.

— Может, пан Винцент приютит нашу девочку? Она светловолосая и маленькая, еще не говорит. Так что сразу заговорит по-литовски или по-польски, как вам с женой будет угодно.

— Побойтесь Бога, пан Илья! Ведь за нее наших четырех детей заберут.

У этих сволочных немцев одно наказание — повесить или расстрелять.

— Боже упаси, пан Винцент, я этого не хочу! Но, может, ее как-нибудь спрятать…

— Негде, пан Илья, негде. Да и кругом соседи.

Даже не задвинув свой конец доски в паз, Винцент вышел во двор, на ходу доставая свой мешочек с махоркой, — в сушилке курить нельзя.

До самого конца дня они работали молча. И только вечером, прощаясь, Винцент заговорил:

— Не обижайтесь, пан Илья, я бы всей душой. Но у меня четверо…

— Понимаю…

И на самом деле понимал. Только было больно. Очень больно.

Лейе он об этой своей попытке не рассказал. Но она, видно, что-то чувствовала. И ночью, когда все соседи спали, шепотом предложила подумать о ком-нибудь из оркестрантов. Все-таки коллеги, столько лет рядом сидели в оркестровой яме.

Решили просить Венцкуса. Вроде приличный человек, даже дружелюбный. И что немаловажно — его, Илью, ведут на работу и обратно в гетто как раз по той улице, где живет Венцкус.

На следующий вечер, перед самим концом работы, уже в темноте, Илья спорол с пальто обе желтые звезды, в колонне встал с правого края, и когда приблизились к парадной дома, в котором живет Венцкус, вбежал в нее. Постоял, чтобы убедиться, что за ним не гонятся. И все равно по лестнице поднимался медленно.

Венцкус, открыв дверь, очень удивился. Не пригласил войти. А стоявшая за его спиной жена просто испугалась.

— Что господину нужно? — спросил Венцкус Илью как чужого.

Илья изумился: неужели не узнал?

— Я Шерас, из оркестра. Теперь мы в гетто, и нашей доченьке грозит опасность. Моя жена и я хотели вас просить…

— …Чтобы мы рисковали своей жизнью?

— Нет… — И повторил свои аргументы: — Девочка не похожа на нас. Она светловолосая. И еще не говорит. Так что у вас заговорит сразу…

— Ничем помочь не могу, — прервал его Венцкус и уже собирался закрыть дверь. Но, видно, почувствовал жестокость своего отказа, добавил более спокойно: — Немецкая власть слишком беспощадна, чтобы мы могли решиться нарушить ее запреты. Не наша вина, извините, — и закрыл дверь.

Илья продолжал стоять перед зарытой дверью. Слышал, как Венцкус говорит жене:

— Ребенка, конечно, жалко, но мы же не виноваты в том, что немцы их так ненавидят?

«Конечно, не виноваты», — беззвучно вздохнул Илья и медленно, почему-то останавливаясь на каждой ступеньке, хотя и не надеялся, что его окликнут, спустился вниз.

Лейя по его виду сразу все поняла.

— Хорошо, что хоть ты вернулся.

— Хорошо…

Ночью они опять не спали. Лейя — от отчаяния, что Венцкус отказал, а солдаты могут прямо сейчас ворваться и схватить Анечку. Илья перебирал в памяти других оркестрантов — кого еще можно попросить спасти ее? Один холостой, другой откровенный антисемит и даже может вызвать полицию, а у кого-то, как у Винцента, свои дети, и он просто побоится. Может, попросить Пожераса?

Лейе он о том, что попытается просить Пожераса, не рассказал, чтобы зря не волновалась. Но она, видимо, что-то почувствовала. Попросила:

— Будь осторожен.

Сперва все повторилось, как накануне. Вечером, после работы, он опять спорол с пальто желтые звезды, встал с края колонны. Но на тротуар шагнул на соседней улице. К счастью, пустынной. Дом, в котором живет Пожера, знал, — как-то после спектакля они вышли вместе. Дом он показал, только квартиру не назвал, — ни к чему это тогда было… Правда, упомянул, что весной черемуха скребется прямо в окно. Значит, скорее всего, он живет на втором этаже.

Там оказались четыре квартиры. За которой из этих дверей живет Пожера?

Он тихонько переходил от одной двери к другой. Стоял, прислушивался. Но за каждой — тишина. Да и опасно было так стоять — в подъезд мог кто-то войти. И он несмело коснулся звонка ближайшей к лестнице двери, чтобы, если откроет немец, убежать.

Но дверь открыл… Стонкус! Ведущий артист драматического театра. Сзади стояла его жена, тоже артистка.

— Извините, пожалуйста, я, кажется, ошибся. — Не говорить же, что шел к Пожере и тем самым подвести его. — Сейчас уйду.

— Ничего, господин Шерас, ошибку не обязательно исправлять. Заходите. Ни моя жена, ни я не заражены немецкой ненавистью к людям вашей национальности.

— Спасибо. — Илья все-таки нерешительно переступил порог.

— Раздевайтесь, у нас тепло.

Сняв пальто, под которым на свитере оказались пришитые желтые звезды, Илья вошел в богато обставленную гостиную. На стенах висели фотографии хозяина в разных драматических ролях. И среди них… Стонкус в форме немецкого офицера!

Стонкувене, видно, перехватила его взгляд.

— Пришлось повесить в качестве индульгенции на случай прихода нежелательных гостей.

— Отказаться от роли было нельзя, — объяснил хозяин. — Как в народе говорят: «На чьей телеге сидишь, того песню и поешь». Но вообще роль разноплановая, и мы с режиссером очень старались, чтобы мой персонаж не вызвал у зрителя симпатии, и даже наоборот… Надеюсь, нам это удалось. Извините, мы вас на минуточку покинем.