Из тьмы и сени смертной - Константин Калашников

Константин Калашников

Из тьмы и сени смертной

Константин Калашников– член Союза писателей-переводчиков при Союзе писателей России, Международного общества им. А.П. Чехова, кавалер медали им. А.П. Чехова, родился в Петрозаводске в конце войны, среди его предков – старшины казачьего войска, петербургские врачи, представители сельской интеллигенции, мать – профессор МГУ, отец – крупный политработник. Номинант литературного конкурса «Книга Года» 2012.

Это произведение необычно по форме и не похоже ни на что по стилистике. Трудно даже определить его жанр. Проза тут сходится с поэзией и порождает что-то совсем новое.

Больше всего это произведение напоминает молитву. Или, скорее, медитацию. Ведь молитва обращается к Богу, а это произведение – к нам, к земным людям, ко всем и к каждому персонально. Автор наблюдает мир людей и размышляет о нем, о его глубинных законах.

При этом у читателя создается впечатление, что физическая ипостась автора пребывает на Земле, на твердой почве, а его творческая составляющая отделяется и взмывает в небо.

Но полет этот не самоценен – душа творца взмывает в горние просторы, чтобы лучше рассмотреть наш дольний мир. Ее взгляд обращен вниз. Но взгляд этот пристальный и всеохватный. Такой, какой необходим для философского осмысления того, что происходит с нашим обществом сейчас и что происходило полвека назад.

Да, жанр этого произведения – странствие души поэта.

Андрей Щербак-Жуков,

Председатель Комиссии по фантастике и сказочной литературе МГО

СП России, обозреватель «Независимой газеты»

Книга Константина Калашникова – в первую очередь опыт, опыт над пространством смыслов. Способы познания предстают в этом тексте куда более широкими, нежели предполагает обыденный взгляд. Автор может сколь угодно оперировать антиномиями по отношению к визионерству, но, в сущности, книга его посвящена формам про-зрения, подлинного видения. Тотальная рефлексия, узнавание бытия в его неуловимых деталях, в ускользающих подробностях, – своего рода теоретическая модель, методология проникновения в не виданные никем (ибо никто не обращает внимания) подробности. И здесь самое важное – никак не повествование, не нарратив, но то, что находится между событиями, что создает особенный эффект неузнавания знакомого, щемящий, подлинный во всей своей остраненности, изъятости из механических норм воспроизведения тех или иных гештальтов. Мир, изображенный Калашниковым, – мир складок, пауз, мир промежутков. Композиционная синтетичность в этом смысле играет исключительно на замысел автора.

Данила Давыдов,

российский поэт, прозаик, литературный критик,

литературовед, редактор

Странствия одной души

Предисловие

О благодатной силе ностальгии,

или Дверь, приоткрытая в небеса

В любимом фильме автора «Небо над Берлином» Вима Вендерса старый писатель, чей текст поэтически скрепляет это киноразмышление о людях и ангелах, то и дело возвращается к одной фразе, звучащей проникновенным рефреном: «Когда ребенок был ребенком…» Не только рефреном, но и камертоном, эти слова напоминают нам о мире истины; сближают людей и ангелов, тихо поворачивают их лицом друг к другу. Человек на ощупь, но безошибочно в поисках любви или хотя бы дружеского участия движется навстречу ангелу, ангел желает стать человеком, испытать его судьбу. В идеале, наверное, потаенные глубины личного, на миг освещенные небесным лучом, где зарождается предчувствие всякого слова и образа, и должно быть местом встречи «я» автора с «ты» читателя. И что может быть лучшим полем для такой встречи, чем безбрежное пространство детства и юности, поэтические и музыкальные порывы или даже идеи переустройства земного бытия, земных ландшафтов, того же градостроительства? Что может быть лучше и выше, чем очеловеченный космос, пребывающий в редком единстве и гармонии с живыми существами и сам ставший одной огромной душой?

Мы слишком сильно, фатально преданы всему земному, да и в нем часто стремимся отнюдь не к лучшему, не видим отблесков божественного на том немногом, что открывается взору в этой жизни. Стоит ли обольщаться земным, если жизнь скоротечна, а гордыня, любое высокомерие, почти все желания – смешны перед лицом Высшего Существа? И столько уже об этом сказано, начиная с Марка Аврелия! Реалии, события, герои, идеи, страсти – не стоит ли посмотреть на них умиротворенно, как на объекты созерцания Вечной Души? (Автор невольно наделил последнюю теми качествами, которые знакомы ему более прочих. Он не уверен, что следует считать это литературным приемом, по большей части он верит, что все так и было.) Душа вселяется в тело, которое рождается, живет, умирает, и тогда душа возвращается в свою вечную обитель, обогащенная опытом земного бытия. В своих странствиях она была свидетельницей разговоров, порой участвовала в них; она предавалась страстям, была не чужда и жизни идей, и жизни людей, не обольщаясь насчет ни первых, ни последних.

Истина рождается в тишине, там же она живет. Вянет и умирает, если мы слишком часто проходим мимо нее, не следуем ей. Никто не достиг ее, и лишь немногие приблизились – таков, например, поэт-философ Гастон Башляр, один из тех, кто «смок до нитки от наитий». Она тиха и неприметна, но и всесильна, ибо правит миром.

Картины, подсмотренные душою-странницей, как и картины, подсмотренные ангелами Вендерса, не требуют развития по правилам романной интриги. Но они связываются лирическим нервом в одну цепь, придавая цельность и форму всему. Ружья, висящие на стенах, так никогда и не выстрелят. Они обратятся в прах по прошествии миллионов лет, как и все в этом мире.

В этом смысле эта книга относится, так сказать, к жанру, обратному «визионерскому». Не видения из райской жизни или загробного мира предстают взору человека, а зрелище мира земного предстает перед взором души, еще не вполне очнувшейся от светлого сна. И пусть материальная оболочка диктует свои законы и желания этой душе – она ведь не очень сильно на них настаивает.

Но повернем мысль несколько иначе. Согласитесь, что, оставаясь на почве классического романного сознания, неколебимого, как кресло гоголевского Собакевича, мы говорим в определенном смысле «да» этому миру, формам действительности, породившей это сознание. И не важно, что речь идет о 50 – 70-х годах прошлого (!) века, ведь взгляд брошен из дня сегодняшнего. И пусть герои ищут свое «да», сказанное в реальности не до конца и не слишком громко. Форма же повествования, композиция – это уже владения автора, он вправе хотя бы этим сказать свое тихое, но твердое «нет». Но и добрая половина модерна и постмодерна тоже говорит «нет»! Однако в их « нет» отсутствует даже намек на возможность какого-либо «да». Начиная с Джойса и Кафки, все проявляют чудеса изобретательности, говоря на тысячу ладов свои «нет». Художественное нащупывание основ будущего мира, которому действительно хотелось бы сказать решительное «да», – благородная, но непосильная для одиночки задача. Но вне этой задачи все вообще теряет смысл. Живописать абсурд, распад, смерть, умирание во всех видах, бесчисленные тупики сознания – неужели ради этого стоит ломать копья? «Жизнь такова, какой мы ее изображаем», но стоит ли соглашаться с этими наивно-хитроумными декларациями, за которыми так удобно спрятаться? Не будет ли правильней сказать, что действительность еще и потому такова, что ее такой изображают?

Но решение сей задачи невозможно без тщательного выбора «всего лучшего» из «того, что было». А «лучшего» было так много! Те, кто дискредитирует либо замалчивает прошлое, делает невозможным и любое приемлемое будущее. А годы, о которых идет речь, – эпоха, по смыслу куда более близкая Гердеру, Гете, Вернадскому, гуманизму вообще, чем современность. Стоит хоть на миг сбросить сомнительное очарование турецких шопов и пляжей или – для более продвинутого контингента – очарование современным гламуром, чтобы перенестись в иные времена, когда столь многое казалось (и было) возможно, когда человечество и наша тогда действительно великая держава касались рукою звезд и мир был устремлен в будущее. Сегодня это время, его люди, надежды, свершения, мечтания унижены, растоптаны – здесь не место останавливаться на понятных каждому причинах. Произошло это на всех уровнях, в частности на бытовом, эмоциональном. Автор считает, что одна из немногих приемлемых и возможных позиций сегодня – «содержательная ностальгия» по тем временам. Она позволяет встать на твердую почву, возможно и с целью разбега-прыжка в будущее. Поиски формы прозы, отчасти интуитивные, формы, адекватной всей ситуации в целом, и привели автора к написанию этой книги, которую, конечно, нельзя считать романом.