Квартал Тортилья-Флэт. Гроздья гнева. Жемчужина - Джон Эрнст Стейнбек

— Может быть… когда все заснут.

— Да, — сказала она. — А сейчас не надо. У меня голова идет кругом, а они, может, и не заснут.

— Я больше не могу, — сказал он.

— Я знаю. Я тоже. Давай говорить, как там все будет, и отодвинься, пока у меня голова не закружилась.

Конни пересел чуть подальше.

— Значит, как приедем, я сейчас же начну учиться по вечерам, — начал он. Роза Сарона глубоко вздохнула. — Достану книжку, в которой про это сказано, и вырежу оттуда подписной бланк.

— А ждать придется долго? — спросила она.

— Чего ждать?

— Когда ты начнешь зарабатывать много денег и у нас будет лед.

— Это трудно сказать, — солидно ответил Конни. — Как это можно знать заранее? К рождеству, надо думать, кончу, а может, гораздо раньше.

— Вот кончишь, тогда мы и лед купим и все остальное.

Он хмыкнул:

— Это у тебя от жары. Зачем тебе лед на рождество?

Она фыркнула:

— И в самом деле! А все-таки пусть он всегда у нас будет. Ну, перестань! У меня голова кругом пойдет.

Сумерки перешли в темноту, и на бледном небе над пустыней показались звезды — колючие, яркие, с редкими лучиками, — и небо стало как бархатное. И жара стала иная. До заката зной словно хлестал, заливал огнем, а теперь он поднимался снизу, от земли, плотной, душной волной. Зажгли фары, и впереди в их тусклом свете виднелось шоссе, а по правую и по левую руку — узкая лента пустыни. Иногда вдали поблескивали чьи-то глаза, но звери не выбегали на свет. Под брезентом теперь стало совсем темно. Дядя Джон и проповедник лежали посредине, опираясь на локти, и глядели на дорогу, в задний треугольник навеса. Они видели у самого борта две бесформенные в темноте фигуры — это были бабка и мать, — видели, как мать привстает время от времени, меняет позу.

— Кэйси, — сказал дядя Джон, — ты должен знать, что с этим делать.

— С чем — с этим?

— Сам не знаю, — ответил дядя Джон.

Кэйси сказал:

— Нелегкую задачу ты мне задал.

— Ты же был проповедником.

— Слушай, Джон! Что вы все говорите: проповедник, проповедник. Разве проповедник не такой же человек, как все?

— Да, но он… он особенный человек… иначе какой же он проповедник. Я вот о чем… Может быть так, что приносишь людям несчастье?

— Не знаю, — сказал Кэйси. — Не знаю.

— Вот я… у меня была жена… красивая, хорошая. Как-то ночью у нее заболел живот. Она попросила меня: «Позови доктора». А я говорю: «Вот еще. Объелась, наверно, только и всего». — Дядя Джон положил проповеднику руку на колено и пригляделся к нему в темноте. — Ты бы видел, как она на меня посмотрела. Всю ночь стонала, а на следующий день умерла. — Кэйси пробормотал что-то. — Понимаешь? — продолжал дядя Джон. — Я ее убил. И с тех пор я старался искупить свою вину… старался делать добро… все больше ребятишкам. И жить хотел по-хорошему… и не могу. Напиваюсь, предаюсь блуду…

— Все блудят, — сказал Кэйси. — Я тоже.

— Да, но у тебя нет греха на душе.

Кэйси мягко проговорил:

— Как нет — есть. Грехи есть у всех. Что кажется нам грехом? То, в чем мы не чувствуем уверенности. А тех, кто во всем уверен и не знает за собой никаких грехов, — тех сволочей я, на месте бога, гнал бы пинком в зад из царства небесного. Видеть их не могу.

Дядя Джон сказал:

— У меня такое чувство, будто я своим же родным приношу несчастье. Думаю, уж не уйти ли от них? Так мне не житье.

Кэйси быстро проговорил:

— Что человеку надо делать, пусть он то и делает. Ничего тебе не могу посоветовать. Ничего. Я не знаю, бывает ли так, чтобы приносить счастье или несчастье. А доподлинно мне известно только одно: никто не смеет соваться в чужую жизнь. Пусть человек решает сам за себя. Помочь ему можно, а указывать — нет.

Дядя Джон разочарованно сказал:

— Так ты не знаешь?

— Нет, не знаю.

— А как по-твоему, грех это, что я жену не спас от смерти?

— У другого это было бы просто ошибка, — сказал Кэйси, — а если ты думаешь, что это грех, значит, грех. Человек сам создает свои грехи.

— Надо это обдумать как следует, — сказал дядя Джон, перевернулся на спину и лег, подняв колени.

Грузовик оставлял позади милю за милей. Время шло. Руфь и Уинфилд заснули. Конни вытащил откуда-то одеяло, накрыл себя и Розу Сарона, и, сдерживая дыхание, они обнялись под ним в темноте. Потом Конни откинул одеяло в сторону, и горячий воздух овеял прохладой их взмокшие тела.

Мать лежала на матраце возле бабки, и, хотя глаза ее ничего не видели в темноте, она чувствовала рядом с собой судорожно подергивающееся тело, судорожно бьющееся сердце, слышала прерывистое дыхание. И мать повторяла:

— Успокойся, успокойся. Все будет хорошо, все будет хорошо. — И потом добавила срывающимся голосом: — Ты же знаешь, нам надо переехать пустыню. Ты же знаешь это.

Дядя Джон окликнул eё:

— Ты что?

Прошла минута, прежде чем она ответила.

— Да нет, это я так. Должно быть, во сне.

А потом бабка затихла, и мать, не двигаясь, лежала рядом с ней.

Часы шли, темнота плотной стеной вставала перед грузовиком. Иногда их обгоняли машины, бежавшие на запад; иногда навстречу попадался грузовик и с грохотом пролетал мимо, на восток. Звезды медленным каскадом струились к западу. Было уже около полуночи, когда они подъехали к инспекторской станции около Деггета. Шоссе в этом месте было залито электричеством, а у инспекторского домика стоял ярко освещенный щит с надписью: Держи правее. Стоп. Том остановил машину, и инспекторы, слонявшиеся без дела по конторе, сейчас же вышли и стали под длинным деревянным навесом. Один записал их номер и открыл капот.

Том спросил:

— Это зачем?

— Агрономическая инспекция. Сейчас осмотрим всю машину. Растения, семена есть?

— Нет, — ответил Том.

— Посмотреть все-таки надо. Разгружайтесь.

Мать с трудом слезла с грузовика. Лицо у нее было опухшее, глаза смотрели сурово.

— Послушай, мистер, у нас больная. Старуха. Мы повезем ее к доктору. Нам нельзя ждать. — Она, видимо, еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. — Отпустите нас.

— Нет. Без осмотра никак нельзя.

— Богом клянусь, ничего у нас нет! — крикнула мать. — Богом клянусь. Бабке совсем плохо.

— Вы сами, наверно, заболели, — сказал инспектор.

Мать взялась за планку заднего борта и подтянулась всем телом, вложив в это движение всю свою силу.

— Смотрите, — сказала она.

Инспектор направил луч карманного фонаря на сморщенное старческое лицо.

— И в самом деле, — сказал он. — Так, говорите, ничего нет — ни семян, ни фруктов, ни овощей, ни кукурузы, ни апельсинов?

— Ничего нет. Богом клянусь!

— Ладно, поезжайте. Доктор есть в Барстоу. Это всего восемь миль отсюда. Поезжайте.

Том залез в кабину и тронул грузовик с места.

Инспектор повернулся к своему товарищу.

— Чего их задерживать?

— Может, врут все, — сказал тот.

— Какое там! Ты бы видел эту старуху. Нет, не врут.

Том прибавил газа, торопясь поскорее добраться до Барстоу, и когда они подъехали к этому маленькому городку, он остановил машину, вылез из нее и подошел к заднему борту. Мать выглянула ему навстречу.

— Ничего, — сказала она. — Я просто не хотела задерживаться, боялась, как бы не застрять в пустыне.

— А что с бабкой?

— Ничего… ничего. Поезжай дальше. Надо поскорее одолеть пустыню.

Том покачал головой и отошел.

— Эл, — сказал он, — сейчас заправимся, а дальше ты поведешь.

Он подъехал к заправочной станции, работающей круглые сутки, наполнил бак и радиатор и подлил масла в картер. Эл передвинулся к рулю. Том сел с краю, отец — посредине. Они снова въехали в темноту, и вскоре невысокие холмы, окружавшие Барстоу, остались позади.

Том сказал:

— Не знаю, что это с матерью. Какая ее муха укусила? Разве долго посмотреть вещи? Сказала, что бабка совсем плоха, а сейчас говорит — ничего. Не пойму. Что-то с ней неладное. Может, помешалась в дороге?

Отец сказал:

— Она сейчас как в молодости — такая же отчаянная. Молодая была — ничего не боялась. Уж, кажется, пора бы ей присмиреть, ведь столько детей нарожала, работа какая тяжелая. Да где там! Помните, как она домкратом размахивала? Попробуй, отними — да я бы ни за что не согласился.

— Не пойму, что с ней такое, — сказал Том. — Может, просто устала?

Эл сказал:

— Вот уж не буду жалеть, когда наше путешествие кончится! Покоя мне не дает эта проклятая машина.

Том сказал:

— Ты молодец — хорошую выбрал. Без сучка, без задоринки едем.

Всю ночь «гудзон» вгрызался в душную темноту, и зайцы сбегались на свет его фар и удирали прочь, меряя землю длинными, размашистыми прыжками. И когда впереди блеснули огоньки Мохаве, позади уже начинало светать. В рассветных сумерках на западе показались горы. В Мохаве взяли воды и масла и поехали дальше, к горам, и теперь рассвет окружал их со всех сторон.