Квартал Тортилья-Флэт. Гроздья гнева. Жемчужина - Джон Эрнст Стейнбек

Мать приподнялась и стала на колени.

— Спасибо, — холодно сказала она. — Мы не хотим, чтобы молитвенное собрание было у нас в палатке.

Женщина долго смотрела на нее.

— А мы не отпустим сестру во Христе без молитвы. Молитвенное собрание будет в нашей палатке, мэм. И да простится вам такое жестокосердие.

Снова опустившись на землю, мать посмотрела на бабку, и лицо у нее было напряженное, суровое.

— Она измучилась, — сказала мать. — Она просто измучилась.

Бабка металась головой по подушке и невнятно бормотала что-то.

Женщина с надменным видом вышла из-под навеса. Мать не отрывала глаз от старческого лица.

Роза Сарона махала картонкой, разгоняя струи горячего воздуха. Она сказала:

— Ма!

— Что?

— Почему ты не позволила им помолиться?

— Сама не знаю, — ответила мать. — Иеговиты хорошие люди. Завывают и скачут во славу господню. Не знаю… Так, нашло на меня что-то. Я бы сейчас этого не вынесла. Сил не хватило бы.

Где-то неподалеку послышались монотонные распевы. Слов молитвы нельзя было различить. Голос то затихал, то становился громче и начинал распев на более высокой ноте. Вот в паузу вступили ответные голоса, и тогда первый зазвучал торжественно и властно. Снова пауза, и снова протяжный подхват. Фразы молитвы становились все короче, отрывистее, точно приказания, а в ответных голосах слышались жалобные нотки. Ритм распева стал напряженнее. Голоса — мужские и женские — звучали в унисон, но вот один женский голос взлетел в истошном крике, диком и яростном, точно крик животного; его подхватили контральто, отрывистое, лающее, и тенор, по-волчьи забирающий вверх. Слова молитвы оборвались, уступив место реву и притоптыванию ног по земле. Мать обдало дрожью. Роза Сарона дышала тяжело и прерывисто, а рев не смолкал, и казалось, что еще секунда, и людские легкие не выдержат такого напряжения.

Мать сказала:

— Не могу слушать. Что это со мной стало?

Высокий голос перешел с крика на истерический визг, шакалье тявканье. Топот стал громче. Голоса срывались один за другим, и наконец весь хор разразился рыданиями, хриплыми стонами; к топоту примешались звуки ударов по телу, а потом стоны перешли в тихое поскуливание, точно щенята скулили у миски с едой.

Роза Сарона приглушенно всхлипывала. Бабка сбила занавеску с ног, похожих на серые узловатые палки, и тоже заскулила по-щенячьи. Мать снова прикрыла ей ноги занавеской. И тогда бабка глубоко вздохнула, дыхание у нее стало ровнее и свободнее, опущенные веки больше не вздрагивали. Она крепко уснула, открыв рот и всхрапывая. Жалобное поскуливание невдалеке становилось все тише и тише и наконец совсем смолкло.

Роза Сарона подняла на мать полные слез глаза:

— Помогло, — сказала она. — Бабке это помогло. Она заснула.

Мать сидела опустив голову. Ей было стыдно.

— Может, зря я обидела хороших людей? Бабка спит.

— Сходи к нашему проповеднику, он отпустит тебе твой грех, — сказала Роза Сарона.

— Я пойду… только он не такой, как все. Может, это его вина, что я не позволила тем людям помолиться здесь. Наш проповедник думает так: все, что люди ни сделают, все хорошо. — Мать взглянула на свои руки и сказала: — Надо спать. Роза. Если поедем ночью, надо выспаться. — Она легла на землю рядом с матрацем.

Роза Сарона спросила:

— А как же бабка? Ведь ее надо обмахивать.

— Она спит. Ложись, отдохни.

— Куда это Конни ушел? — жалобно протянула Роза Сарона. — Я уж сколько времени его не вижу.

Мать шепнула:

— Ш-ш. Спи, спи.

— Ма, Конни будет учиться по вечерам, в люди выйдет.

— Да, да. Ты уж мне об этом рассказывала. Спи.

Роза Сарона прилегла с краешка на матрац.

— Конни теперь новое задумал. Он все время думает. Вот выучит все про электричество и откроет мастерскую, а тогда — знаешь, что у нас будет?

— Что?

— Лед… много льда. Купим ледник. И набьем его льдом, и ничего портиться не будет.

— Конни только и дела, что выдумывать разные разности, — сказала мать со смешком. — Ну, а теперь спи.

Роза Сарона закрыла глаза. Мать легла на спину и закинула руки за голову. Она прислушалась к дыханию бабки и дыханию дочери. Она махнула рукой, отгоняя муху со лба. Лагерь затих под палящим солнцем, и звуки, доносившиеся из нагретой травы — стрекотанье кузнечиков, жужжанье пчел, — сливались с этой тишиной, не нарушая ее. Мать глубоко перевела дыхание, зевнула и закрыла глаза. Сквозь сон ей послышались чьи-то шаги, но проснулась она, когда у палатки раздался мужской голос:

— Здесь есть кто-нибудь?

Мать быстро приподнялась с земли. Мужчина, рослый, загорелый, нагнулся и заглянул под брезент. На нем были высокие зашнурованные башмаки, брюки защитного цвета и такая же куртка с погонами. На широком кожаном поясе висела револьверная кобура, а на левой стороне груди была приколота большая серебряная звезда. Форменная фуражка с мягкой тульей сидела у него на затылке. Он похлопал по туго натянутому брезенту, и брезент отозвался на эти похлопыванья, как барабан.

— Здесь есть кто-нибудь? — снова крикнул он.

Мать спросила:

— Что вам надо, мистер?

— Что надо? Хочу знать, кто здесь есть.

— Мы трое. Я, бабка и моя дочь.

— А мужчины где?

— Они пошли искупаться. Мы всю ночь были в дороге.

— Из каких мест?

— Из Оклахомы, около Саллисо.

— Здесь вам оставаться нельзя.

— Мы хотим вечером ехать дальше, мистер, через пустыню.

— И хорошо сделаете. Если завтра к этому времени не уберетесь, отправлю в тюрьму. Мы таким не позволяем здесь задерживаться.

Лицо матери потемнело от гнева. Она медленно поднялась с земли, подошла к ящику с посудой и вытащила оттуда чугунную сковороду.

— Мистер, — сказала она, — у вас форменная фуражка и револьвер. Такие в наших местах кричать не смеют. — Она надвигалась на него, держа в руке сковороду. Он расстегнул кобуру. — Стреляй, — сказала мать. — Женщину запугиваешь? Слава богу, мужчин моих нет. Они бы тебя на клочки разорвали. В наших местах такие, как ты, язык за зубами держат.

Человек отступил на два шага назад.

— Ваши места остались позади. Вы теперь в Калифорнии, а мы всяким Оки не позволим тут задерживаться.

Мать остановилась. Она растерянно посмотрела на него.

— Оки? — тихо переспросила она. — Оки?..

— Да, Оки! И если я завтра вас увижу — сидеть вам в тюрьме. — Он круто повернулся, подошел к соседней палатке и хлопнул по брезенту рукой. — Здесь есть кто-нибудь?

Мать медленно отступила под навес. Она положила сковороду в ящик. Потом медленно опустилась на землю. Роза Сарона украдкой следила за ней, и, увидев, что лицо у матери судорожно подергивается, она закрыла глаза и притворилась спящей.

Солнце уже клонилось к западу, но жара не спадала. Том проснулся под ивой и почувствовал, что во рту у него пересохло, тело все в поту, голова тяжелая. Он медленно встал и пошел к берегу. Там он сбросил с себя брюки и рубашку и влез в реку. Как только вода сомкнулась вокруг него, жажда исчезла. Он лег на мелком месте. Течение чуть покачивало его. Он уперся локтями в песчаное дно, глядя на пальцы ног, торчавшие из воды.

Бледный худенький мальчик выполз, точно зверек, из камышей и быстро разделся. Он юркнул в реку, как водяная крыса, и поплыл, как водяная крыса, оставив на поверхности только нос да глаза. И вдруг увидел голову Тома, увидел, что Том смотрит на него. Он бросил свою игру и сел на дно.

Том сказал:

— Хэлло!

— Хэлло!

— Водяную крысу изображаешь?

— Да. — Мальчик подбирался все ближе и ближе к берегу, как будто так, между прочим, и вдруг вскочил, сгреб в охапку свою одежду и удрал в кусты.

Том негромко засмеялся и тут же услышал крики:

— Том! Том!

Он сел на дно и свистнул сквозь зубы, пронзительно и с лихим присвистом в конце. Кусты дрогнули, и из них выскочила Руфь.

— Тебя мама зовет, — сказала она. — Иди скорее.

— Сейчас. — Он встал и пошел по воде к берегу, а Руфь с удивлением и любопытством уставилась на его голое тело.

Заметив на себе ее взгляд, Том сказал:

— Ну, беги. Брысь отсюда!

И Руфь убежала. Том слышал, как она взволнованным голосом окликает на берегу Уинфилда. Он натянул горячую одежду на свое остывшее мокрое тело и медленно пошел через кустарник к палатке.

Мать разожгла костер из сухих ивовых веток и кипятила на нем воду в котелке. Она увидела Тома и сразу почувствовала облегчение.

— Ну, ма, что тут у вас? — спросил он.

— Я за тебя боялась, — ответила она. — Приходил полисмен. Говорит, нам нельзя здесь оставаться. Я боялась, как бы он с тобой не встретился. Боялась, как бы ты его не избил.