Большая и маленькая Екатерины - Алио Константинович Адамиа

пришла в негодность, машину у нас отняли, и что мне оставалось делать? Я взял и уехал. Ты хотела, чтобы я остался помогать старикам? Так я и помогал! Разве я не был рядом с ними в трудную минуту? С Гуласпиром Чапичадзе, Абесаломом Кикнавелидзе и Александре Чапичадзе? Я носил им с Санисле дрова, мотыжил их кукурузные поля, давил виноград на вино для Гуласпира и первым входил к ним в дома, чтобы поздравить их с Новым годом и пожелать им здоровья и счастья… Но я не мог все время мотаться в Хергу на рынок, стыдно мне было в мои двадцать лет стоять за прилавком и кричать: «А ну-ка, хемагальский сыр! Хемагальские орехи! А вот маринованный лук-порей!» Если бы тебе было двадцать лет, могла бы ты среди бела дня стоять на рынке и созывать покупателей? Нет, конечно. Почему ты ничего не говоришь? Ты опять о том, что я не должен был уезжать? А что мне оставалось делать? Уехать-то я уехал, но разве я забыл тебя? Сколько раз я гнал машину по ухабам, чтобы только приехать к тебе… Помнишь? Так почему ты не отвечаешь на мое приветствие? Сердишься на меня?

Бесшумно течет в темноте Сатевела. Ни звука не слышно на мельнице Абесалома Кикнавелидзе, и лишь едва заметно колышутся ветви плакучей ивы, так что, даже Сатевела не слышит шелеста их листьев.

— Ну что ж, пусть сегодня будет так! — грустно сказал Габриэл. — Но послезавтра, — внезапно повысил он голос, — да, да, послезавтра ты помиришься со мной, ты еще будешь спрашивать, как я поживаю, приласкаешь меня! Завтра нет, а вот послезавтра я со всей своей семьей приду к тебе, и ты со мной помиришься… Ты не знаешь мою жену, потому что она из Аргвета, но ты полюбишь Цицию, такая она у меня молодчина. Детей моих, Асмат, Тариэла, Майю и Сандалу, ты тоже не знаешь. Так вот, послезавтра в полдень я всех их приведу к тебе. Пусть посмотрят, какая ты днем прозрачная, спокойная, ласковая… Я приведу их сюда, как раз к этому камню, и выстрою в ряд по старшинству: Циция… Нет, первым стану я, потом Циция, Асмат, Тариэл, Майя и Сандала.

«Ну-ка, раздевайтесь и окрестимся в Сатевеле», — громко и торжественно скажу я и войду в реку. Когда вода дойдет мне до колен, я оглянусь и посмотрю на свою семью: ведь они наблюдают за мной и хотят узнать, холодная ты или теплая.

«Где вы видели теплую реку?» — удивленно воскликнешь ты, и я отвечу:

«Как же не видели, конечно, видели — в Аргвета! Странно она называется — Оджаджура! Маленькая такая, похожая на ручеек, и теплая. В ней купались Циция и Асмат с Тариэлом. Они хотят, чтобы ты была такая же теплая, как Оджаджура… А ты холодная». Но я и виду не подам, что замерз, а зайду в воду по пояс и громко, чтобы слышно было на берегу, воскликну: «Ну и благодать!» — а потом крикну жене: «Чего ты ждешь, лезь в воду!»

Циция оглянется по сторонам, убедится, что, кроме нас, никого поблизости нет, снимет платье и войдет в воду. Ей, как и мне, станет холодно, но она и глазом не моргнет. Я же говорю, у нее такой характер, что она заставит полюбить себя. Она подойдет ко мне поближе и обрызгает меня. Ты думаешь, я останусь в долгу? Как бы не так! Я схвачу ее и окуну в воду по горло. Она и тогда не подаст виду, что ей холодно. Наконец и дети решат искупаться, сначала Асмат и Тариэл (они уже большие, Асмат — шестнадцать, Тариэлу — четырнадцать), за ними, подпрыгивая, войдут в воду Майя и Сандала. Завизжав от холода, дети тут же выскочат на берег и улягутся на большом камне. Вот так-то: они еще не умеют притворяться… У Циции уже зуб на зуб не попадает от холода, но она продолжает храбро стоять рядом со мной. Мне ее станет жалко, я возьму ее за руку, выведу из воды, и мы ляжем погреться на солнышке вон на том большом камне. Солнце припекает, нас разморило. Хорошо… Я задремал, но меня разбудил голос Сандалы. Я открыл глаза и вижу — Асмат схватила его на руки и тащит в воду. «Отпусти, отпусти!» — кричит Сандала и звонко смеется. Асмат отпускает его, вода достает ему только до колен, он смелеет и просит сестру не держать его, но Асмат боится и еще крепче держит его за руку. «Папа, я хочу на ту сторону!» — кричит мне Сандала. Я встану, войду в воду, посажу сына на плечи и перенесу его на другой берег. Теперь Сандала, Циция и я лежим на камне на твоем левом берегу, греемся на солнце, а на правом загорают на мшистом камне трое моих детей — Асмат, Тариэл и Майя. А между ними — ты, такая ласковая и спокойная. Мы ведь помирились, правда? Конечно, помирились! И я встану со своего камня, опущу в воду руки, наклонюсь к тебе и громко и смело скажу:

«Здравствуй, Сатевела!»

«Здравствуй, Габриэл!» — скажешь ты и улыбнешься мне.

«Как ты поживаешь, Сатевела?»

«Теперь уже хорошо!» — дрожащим голосом ответишь ты и вдруг нахмуришься, будто вспомнила что-то плохое. Я догадаюсь, в чем дело, но заговорю о другом.

«Сейчас сюда придет Гуласпир. Мы хотим половить рыбу. Ты сердишься?»

«Нет!» — скажешь ты и насмешливо улыбнешься. Ты догадаешься о моей хитрости, но простишь меня.

«Значит — мир!» — скажу я и плесну рукой воды.

Бесшумна в ночной темноте Сатевела, молчит мельница Абесалома Кикнавелидзе, спит старый дуб, и только едва заметно колышутся своими ветвями плакучие ивы, но даже Сатевела не слышит шелеста их листьев.

— Ну, теперь-то поехали! — сказал Габриэл и, выпив пригоршней воды, помахал Сатевеле рукой. Потом он низко поклонился мельнице Абесалома Кикнавелидзе и тихо сказал ей, что прощает ее за то, что она его не узнала, но, мол, когда он через день утром придет сюда, она его тоже узнает и они помирятся.

Он включил фары машины и достал из кармана часы.

— Уже одиннадцать. Сейчас, наверное, даже Гуласпир спит, — с уверенностью сказал Габриэл и повел машину по хемагальскому подъему.

Деревня и в самом деле спала. Только на главной улице кое-где горели уличные фонари, дома же спали глубоким сном.

— Я говорю, что деревня ложится спать рано! Так оно и есть, все спят. — Повеселевший Габриэл подъехал к