Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Во время продажи Тима Мария Петровна ещё раз продемонстрировала преданность супругу. Дело в том, что Фет мог потерять право занимать земские должности — размер его владений теперь был меньше установленного имущественным цензом, и супруга решила ему помочь. 19 октября 1868 года она писала брату Василию: «Вы, вероятно, будете удивлены, я покупаю маленькое имение на свои собственные деньги за 7 тысяч 140 десятин. Во-первых, меня пленило местоположение превосходное, река, старые липы, от нас в 7 верстах. Но главная моя цель была, чтобы Фет имел ценз... жить в деревне и не иметь права голоса, это будет скучно для Фета. Сначала Фет был против этой покупки, а теперь очень доволен...»466 Имение Марьино оказалось ценным приобретением. Находясь поблизости от Степановки, оно помогло решить проблемы с кормами и соломой для лошадей, к разведению которых Фет подходил очень серьёзно. Когда Мария Петровна в ноябре 1870 года тяжело заболела, муж в свою очередь проявил о ней трогательную и самоотверженную заботу: помчался в Москву, привёз хорошего врача, щедро ему заплатив, и не исключено, что тем самым спас свою Доротею, поскольку при первом осмотре московский доктор давал пятидесятипроцентный прогноз на её выздоровление и ругал местных эскулапов, способных только ухудшить положение больной.
В октябре 1869 года скончался почти парализованный, почти ослепший Василий Петрович Боткин. У Фета было немало причин скорбеть о его смерти — или ощущать умиротворение и радость от прекращения мучений шурина, которые, по собственному признанию, он испытывал в поздние годы жизни при кончине близких людей. Они с Василием Петровичем были не только друзьями, но и единомышленниками. Боткин, долгое время разделявший представление «весёлого общества» о Фете как о человеке добром, но недалёком, породнившись с ним, изменил своё мнение об интеллектуальных способностях зятя. Сохранилась их обширная переписка, практически целиком относящаяся к тому времени, когда они стали родственниками. В ней поражают не только взаимная симпатия и близость, но и глубокие различия в характерах корреспондентов.
Как ни странно, в письмах Боткина намного больше размышлений об искусстве, архитектуре, истории, философии, чем в ответных письмах его зятя. Так, 16 (28) января 1862 года Василий Петрович писал из Парижа: «Одно знаю я, что существует что-то, называемое людьми мыслию, что-то, называемое поэзиею, искусством, которое даёт мне величайшее счастие, — и с меня этого довольно. Знаю я, что потеря этих ощущений равняется для меня смерти, и пока живы органы, которыми я могу ощущать это, — я властитель бесконечного пространства. Что мне за дело, что человек есть в сущности бессильный червь, который каждую минуту гибнет и сливается с этою бесконечною жизнию вселенной; — но пока этот червь существует, он имеет способность испытывать неизреченные наслаждения»467. Поэт же сообщал о своих хозяйственных делах, не вступал в дискуссии о философии или средневековом искусстве: «Рожь скошена и связана, и теперь её вывозят. Урожай её не блестящий, но весьма удовлетворительный» (24 июля 1862 года); «Только сегодня окончили посев ржи и принялись за молотьбу пшеницы, но молотилку никак сладить не можем, и это отняло у меня весь день» (26 августа 1863 года). О «прекрасном» Фет предпочитал говорить с приятелем применительно к жеребятам и кобылам: «У меня всякий день теперь случка кобыл, имеющая для меня единственную цель — хороших жеребят. Но смотря и с этой утилитарной точки, я всё-таки не до такой степени слеп, чтобы не видать всей гордости, страсти, рисующейся красоты и силы, которыми природа обставила этот акт, хотя бы у лошадей. Что за нужда, что у кобылы это время её расцвета продолжается всего 9 дней, но природа сосредоточила в этом коротком промежутке всё, чем она рассудила украсить лошадь»468 (17 марта 1866 года). Боткин, выразив интерес к сельским делам и сочувствие по поводу очередной хозяйственной напасти, на которую жаловался Фет, переходил к парижским или лондонским впечатлениям.
Лев Толстой, узнав подробности о последних минутах жизни их общего приятеля (умирающий Боткин уже не мог есть твёрдую пищу, но давал гостям прекрасные обеды, устраивал домашние концерты, последний из которых состоялся уже после его кончины), писал Фету 21 октября 1869 года: «Меня ужасно поразил характер смерти В. П. Боткина. Если правда, что рассказывают, то это ужасно.
Как не нашлось между всеми друзьями одного, который бы придал этому высочайшему моменту в жизни тот характер, который ему подобает»469.
Не разделяя боткинского гедонизма, не желая вести жизнь, подчинённую минуте удовольствия, Фет не принимал и толстовского требования оправдания жизни каким-то высшим смыслом и единой целью, а потому не видел в смерти Боткина ничего ужасного и «непристойного», так же как и в его жизни: «Боткин, подобно древнему римлянину, даже не понял бы, что хочет сказать человек, проповедующий, что перед смертью не надо венчаться розами, слушать вдохновенную музыку или стихи, или вдыхать пар лакомых блюд». Не смутило Фета и отсутствие суровой простоты на похоронах: «Набальзамированное тело Боткина было привезено в Москву для погребения на семейном кладбище в Покровском монастыре. Лицо его, по выражению полного примирения и светлой мысли, было поистине прекрасно. Обедню совершал соборне глубоко чтимый и изящный епископ Леонид»470.
В следующем году череда потерь продолжилась. В начале марта «пришла весть о смерти бедной Нади в заведении “Всех Скорбящих”, где она провела последние свои годы»471.
