Супружеские пары - Джон Апдайк

Второй сон был статичным. Он стоял под звездами, пытаясь усилием воли изменить их расположение. Но как он ни напрягался, как не старался превратиться в овеществленную силу, способную перемешать созвездия, стальная маска ночи оставалась прежней. «Так я надорву сердце», — подумал он и проснулся с острой болью в груди.

Фокси вернулась в город. Слух об этом пустила Марсия Литтл-Смит, видевшая ее за рулем машины Кена на дороге, ведущей в Нанс-Бей; слух пропутешествовал от Гарольда к Фрэнку, от Фрэнку к Джанет, дальше в цепочке были Би, Терри, Кэрол и Торны. Фредди сам видел из окна своего зубоврачебного кабинета, как Фокси выходит из магазина Когсвелла.

Слух ветвился, часто натыкаясь на спокойное «Я знаю». Терри, полагавшая, что поручение, данное Галлахерам Кеном месяц назад, возлагает на нее обязанности наперсницы, поспешила позвонить Анджеле, которая восприняла новость вежливо, но без особого интереса. Возможно, ее равнодушие было искренним. Хейнема сделались непроницаемыми для остальных пар, изменили негласной договоренности, требовавшей понятности для окружающих. Поэтому Пайт сохранил покой: ему никто ничего не сказал. Но в этом не было нужды: он и так все знал. Во вторник на адрес фирмы «Галлахер энд Хейнема» пришло из Вашингтона письмо, предназначенное для него.

«Дорогой Пайт, я должна вернуться на несколько дней в Новую Англию. В Тарбоксе буду 24 апреля, чтобы разобраться с мебелью. Хочешь встретиться и поговорить? Не волнуйся, давить на тебя я не собираюсь. Целую, Ф.»

После «не собираюсь» стояло зачеркнутое «но». Сначала они встретились случайно, на городской стоянке — кривой заасфальтированной площадке со щебенкой и припаркованным металлом позади магазинов, выходящих фасадами на улицу Милосердия; сюда же выходило задними окнами офисное здание, бывшее прежде жилищем Гертруды Tap-бокс — от стоянки его отделял проход, засыпанный битым стеклом. Оказалось, что Пайт не готов к встрече с Фокси. Он задрожал, увидев издали ее рослую фигуру, наклонившуюся, чтобы сложить в черный автомобиль пакеты, ее светлые волосы, представив ее напряженный живот, поняв с головокружительной отчетливостью, что она одна такая среди населяющих землю миллиардов. В боку защемило, левая ладонь зачесалась. Он окликнул ее, она застыла; вблизи она оказалась моложе, чем он ожидал, тоньше, изящнее шелковая кожа, сквозь которую просвечивает кровь, прямой нос с белой переносицей, карие глаза с золотым отливом, легкий взмах ресниц… Знакомый голос, несчетные кадры приоткрытых, дышащих, говорящих губ. Она оказалась живой. Он привык перебирать льдинки воспоминаний о Фокси и оказался неподготовлен к живому человеку, такому знакомому, «е лезущему в карман за словом.

— Ты ужасно выглядишь, Пайт. Прямо рыдать хочется.

— Не то что ты.

— Ты совсем перестал причесываться?

— А ты уже немного загорела.

— У отчима бассейн. Там уже лето.

— Тут тоже иногда наступает лето, А иногда возвращается зима. Обычное дело. Я часто гуляю по пляжу.

— Почему ты не живешь с Анджелой?

— Кто говорит, что не живу?

— Она сама, по телефону. Прежде чем тебе написать, я позвонила вам домой. Хотела с вами обоими попрощаться.

— Она не говорила мне о твоем звонке.

— Наверное, не сочла его важным.

— Да, моя жена — загадочная женщина.

— Она сказала, что я должна приехать за тобой. — Он усмехнулся.

— Раз она так сказала, зачем ты удивляешься, что я с ней не живу?

— Так почему не живешь?

— Потому что она не хочет.

— Это только половина причины, — сказала Фокси. После этой реплики тональность беседы изменилась: стала легче, свободнее, словно они уже приняли какое-то решение.

— Куда ты повезешь свои покупки? — поинтересовался он.

— Домой. Этот уик-энд я проведу в доме. Кен обещал остаться в Кембридже.

— Примирения не намечается?

— Он и так счастлив. Говорит, что работает по вечерам и вот-вот сделает открытие. Он опять занялся морскими звездами.

— А ты?

Она пожала плечами — светловолосая школьница, ищуща» ответ, маскирующий ее собственное неведение.

— Справляюсь.

— Не тоскливо будет здесь одной? Или ты взяла с собой сына?

— Нет, я оставила Тоби с мамой. Они отлично ладят: оба считают меня ненадежной и обожают домашний сыр.

— Как же нам быть? — спросил он просто и, спохватившись, добавил: Двум сиротам.

Он отнес ее покупки к себе в комнату, где и прожил с ней уик-энд. В субботу он помог ей прибраться в пустом доме у затопляемой низины, сдвинуть вместе столы и стулья, которые ей хотелось бы увезти. Им никто не мешал: старый городок закрывал глаза на их невинное баловство. Фокси призналась Пайту, что, предвидя секс с ним, захватила с собой диафрагму и зашла в аптеку Когсвелла за новым тюбиком вагинальной мази. Он чувствовал, что становится под влиянием любви ребячливым и распутным, она же казалось ему постаревшей. Первое впечатление стройности и прозрачности ушло, потесненное пупырышками на ягодицах, серыми бритыми подмышками, красными коленями, пополневшей после родов талией. Когда она шлепала по голому полу, бросалось в глаза ее плоскостопие. То ли дело ноги Анджелы с не достающими до пола мизинцами! Во сне она шумно дышала, норовила спихнуть его с кровати, иногда кричала — ей снилось кошмары. В первое утро она разбудила его, схватив за член и отодвинув крайнюю плоть; ее лицо горело желанием. Но когда он захотел ей овладеть, закричала, что им не надо было снова сходиться, вздумала сопротивляться — только для того, чтобы потом лукаво осведомиться, хорошо ли его возбуждает ее притворное сопротивление. Она сыпала неуместными вопросами: считает ли он себя по-прежнему христианином? Он ответил, что не знает, сомневается. Тогда Фокси назвала себя христианкой, живущей во грехе, а потом вызывающе и, на взгляд Пайта, как-то ханжески убрала назад волосы, влажные от лежания. Последовала жалоба на голод. Уж не собирается ли он иметь ее до тех пор, пока она не подохнет с голоду? Ее желудок выразительно заурчал.

Они поели в ресторанчике на улице Мускеномене, выбрав столик подальше от окна, из которого успели заметить Фрэнка Эпплби и маленького Фрэнки, кладущих в багажник старого «меркыори» мешки с известью и торфом. Сами они остались незамеченными, словно окно было односторонне прозрачным. Они поговорили об Анджеле, Кене, аборте, не развивая подолгу ни одной темы. То, что они оказались вместе, мешало серьезному разговору, как будто оба чувствовали, что так долго не продлится. Лежа с ней рядом, Пайт ощущал скольжение в пространстве, прикосновение, но не единение. Ему плохо спалось. Отчаявшись достичь оргазма, она отдавалась ему то в экзотических, то в унизительных для себя позах, словно ощущение его спермы у нее во рту или между грудями приближало ее к блаженству. Она по-прежнему носила кольца знаки обручения и замужества — и, следя, как она подносит его член к своему лицу, как разевает рот, он замечал восьмиугольный бриллиант и страдал от мысли, что, женившись на ней, не смог бы купить ей такую же драгоценность.

Но она не продавалась, старалась быть легкой, прямодушной. После замешательства при возне с мебелью (у него не было желания притрагиваться к ней в этом доме, в котором они так часто грешили; сам дом не замечал ее, считая призраком, да и сами они уже утратили преимущество любовников, способных устроиться где угодно), она гуляла с ним по берегу в том месте, где они вряд ли попались бы на глаза знакомым. Она показала пальцем: вот местечко, где она однажды писала ему длинное письмо, которое он наверняка забыл. Он ответил, что не забыл, хотя на самом деле частично запамятовал. Она вдруг заявила, что его бездушие и распущенность ей на руку: с ним она может вести себя, как бесстыжая шлюха; он не привык судить людей. Он ответил, что таким его сделал кальвинизм: судит один Бог. Да и вообще, она, на его взгляд, настоящая красотка, несмотря на прыщики, плоскостопие, храп и так далее. Она встретила такое описание себя смехом, который подсказал ему, что она страдает самовлюбленностью, что в действительности считает себя безупречной. Но Пайт поверил ей, ее лающему смеху, крику, унесенному в море соленым ветром, поверил, что она само совершенство, снова захотел остаться наедине с ее длинным туловищем в своей затхлой коморке.

Она лениво облизывала ему член, он лениво расчесывал ее прекрасные волосы. Внутри она была коралловой, с вишневым отливом; снаружи он, вспомнив ее детские занятия с виноградными побегами, складывал из волосков буквы М и W. Целуя ее там, где калитка превращалась в распахнутые ворота, ведущие в просторный холл, а оттуда в коралловую вселенную, он слеп, испытывал наслаждение, вкушал бесконечность. Он укусил ее, она расцарапала ему спину и испытала оргазм. Он чуть не сломал шею. Она забыла о его существовании, превратилась в машину, вырабатывающую соль на морском дне.