Крепость - Петр Алешковский

И вдруг встала перед глазами пустая прослойка культурного слоя в Василёве – восемьдесят лет жизни страны после грознинского разорения Великого Новгорода. Безлюдная пустота, три исчезнувших поколения, три поколения! И как озарение свыше, пронзила мысль: а сейчас, что сейчас? Та же пустота. Сколько-нибудь значимые люди остались в ГУЛАГе, полегли в беспощадных мясорубках прошедшего века в родную землю, и их безмолвные кости покрылись дерниной навек, навсегда. Маничкины, бортниковы, пал палычи – дети и внуки выживших. Их отцов и дедов лепили из библейской глины рябые сталинские пальцы, добиваясь покорности, единообразия, выдавливая из глиняного теста всё лишнее, веками откладывавшееся в морену. Кремлевский Гончар был мастер своего дела, смесь получилась обезжиренной и крепкой, а обжиг сделал ее прочной и жизнестойкой. Изделия, лишенные замысловатых орнаментов, рожденных в древности мастерами-художниками, встали на базарные полки – ряды изделий, разбитых на простейшие типы: кувшины, миски, кружки, тарелки, удобные в употреблении, одинаковые, исполненные по одному лекалу. Красоту и изящество сменила суровость, восторжествовавший повсюду штамп исключил бытовавшую прежде многоликость.

– Пустая прослойка, пустая прослойка, – бормотал он, – и с этими людьми, Мальцов, ты думал договориться? О чем? Они же и говорят теперь на другом языке. Все люди остались под землей! А-а-а! – скрежетнул зубами.

Увидал вывеску нового водочного магазина, дернулся было: так подмывало залить горе, и пошли они все! Ну куда, куда деться? Купить автомат и всех от пуза – не выход, нет, не выход, патронов не хватит. Водки, и в койку… но удержался, прошел мимо стеклянной двери с золотыми ангелочками, спустился с горы, перешел мост и быстрым шагом направился к Крепости. У последнего магазина на окраине вспомнил, что дома кончился хлеб, купил батон и круглый черный, упаковку спичек, триста граммов сыру, кило пряников и полкило печенья к чаю.

12

Крепость открылась, когда он взобрался на Лысый холм, здесь до революции устраивали масленичные гулянья, заливали горки, ставили столы с самоварами и пирогами. Пять лет назад Маничкин попытался возродить традицию, но людям теперь стало лень тащиться в даль, на самую окраину города, и начинание с треском провалилась. Воспоминание об этой затее только прибавило злости. Мальцов глядел на встающую перед ним Крепость, прекрасную в своем вольном, полудиком состоянии, и шептал под нос: «Смотри, Ваня, смотри, скоро такой красоты не увидишь, закатают в бетон и станут хороводы на масленицу водить!»

В таком отвратительном настроении подошел к пролому. На размокшей от ночного дождя дороге четко отпечатались следы гусеничного трактора, они вели в Крепость. Трактора в Крепость просто так не заезжали, тем более гусеничные бульдозеры. Мальцов прибавил шагу, почти побежал. Как был, в парадном костюме, целлофановый пакет с покупками в руке, рванул по следам, что вели на задний двор, в Никольский угол, к раскопу. У клумбы, как всегда, возилась Любовь Олеговна.

– Любовь Олеговна, откуда тут бульдозер? – спросил на бегу.

– Иван Сергеевич, они там всё перемесят, слышите – работает уже, трактор из музея, сам директор приехал, руководит. Я сказала, чтобы вас дождались, а он отмахнулся и пошел.

– Беда! – Мальцов побежал что есть сил, краем глаза заметив, что бабка бросила тяпку и поспешила за ним.

Успел вовремя. Огромный желтый бульдозер «Б-10», мощная махина с широченным ножом, уже срезал завалы у стены и приближался к раскопу. До траншеи ему оставалось метров сто. Бульдозер подъезжал к стене с поднятым ножом, затем опускал его и оттаскивал захваченную землю, освобождая кладку. Гусеницы уничтожили травяной газон, превратив заброшенный уголок в сплошное месиво. Чуть в стороне от работающей машины стоял себе Маничкин, наблюдая за всем этим варварством, сам пришел, нарочно, чтобы проследить за началом работ. Странно только, что он был один, обычно ходил везде окруженный шестерками.

– Стой! Стой, идиот, ты же в тюрьму пойдешь, гадина! – закричал Мальцов издалека.

Маничкин обернулся, увидел его, призывно махнул рукой.

– На работу как на праздник, в белой рубахе и костюме, с галстуком, уважаю, Иван Сергеевич! – опередил его, запыхавшегося, на миг потерявшего дар речи.

– Ты что творишь, паскуда? – толком не отдышавшись, попер на него Мальцов.

– Тише, тише, начальник, я начинаю работы согласно постановлению министерства культуры по реставрации памятника. Есть еще вопросы?

– Какие работы, проект еще не согласован! Какое постановление? Не вешай мне лапшу на уши и заглуши бульдозер, немедленно!

– Без документов я б сюда не сунулся, Иван Сергеевич, знаю тебя как облупленного, спишь и видишь, как меня пристрелить во второй раз. – Маничкин говорил нарочно тихо и спокойно, из-за работавшего мотора Мальцов с трудом разбирал его слова.

– Я в тебя не стрелял, идиот. Неужели еще не понял, ты – просто пешка в большой игре?

Мальцов в несколько прыжков доскочил до бульдозера, размахивая свободной от пакета рукой, вопя истошно: «Стой! Стой, кому говорят!»

Музейный таджик-бульдозерист Фарход, заметив и узнав его, сбавил обороты и, потянув рычаг, опустил нож, врыв его в землю.

Но пока Фарход открывал дверь, спускался с верхотуры по лесенке, подходил к нему, пока они здоровались, Маничкин незаметно пробрался к бульдозеру с другой стороны, влез в кабину, поддал газу и поднял нож. Он тронул желтое чудовище с места и попер, попер, прямиком на траншею. Лицо его покрылось пятнами – так бывало всегда, когда он слетал с катушек и истерически орал на подчиненных, теряя остатки разума.

Мальцов бросился наперерез, взлетел на отвал, встал на нем, раскинув руки в стороны. Фарход, хорошо зная нрав своего начальника, вдруг побелел, упал на колени и закрыл голову руками – наверное, представил, что будет, когда тяжеленный нож раздавит Мальцова, впечатав его в каменную стену.

– Давай, дави, сука! – завопил, глядя прямо в глаза врага, Мальцов.

Бульдозер чуть сбавил ход, но продолжал надвигаться, нож упрямо срезал дерн, как масло, заворачивая его в толстый рулон. Стоя на верху отвала, Мальцов оказался на одном уровне с сидящим в кабине. Ему не раз доводилось видеть разгневанные лица, но с такой неистовой, клокочущей яростью, перекосившей лицо Маничкина, он сталкивался, пожалуй, впервые. Дергая за рычаги, директор музея истерически отмахивался левой рукой, словно отбивался от жалящих пчел, подавая ему команду немедленно уходить с дороги. Мальцов издевательски выкинул в ответ средний палец. Мутные глаза Маничкина, лишенные всякого разума, – последнее, что он успел хорошо рассмотреть. Мотор взревел, из трубы выскочило облако сизого дыма, три громадные буквы «ЧТЗ», расположенные над радиатором между двумя фонарями, дернулись и рванули на приступ.

Мальцов бросил моментальный взгляд через плечо: фанера прикрывала щель, как он ее оставил, этот идиот даже не заглянул в раскоп, не поинтересовался, он преследовал одну цель – унизить врага, потому и пришел сам, чтобы проследить за исполнением мести.

Время вдруг сгустилось и замедлило бег: вот он стоит на отвале, а трактор всё прет и прет, и Маничкин уже не машет рукой, а исступленно колотит кулаком по приборной доске, словно вгоняет гвозди в доски его гроба, подстегивает себя. Лязгают гусеницы, урчит, набирая обороты, дизель, бьет из трубы дым, откинув круглую заслонку почти перпендикулярно трубе, и упрямо наступает железная сволочь, и не думает останавливаться. И уже некуда деваться, хоть прыгай в раскоп, так ведь закопает, похоронит в нем, это не человек за рычагами, а демон, губы скачут, он кричит, кричит беззвучно, и тянет на себя рычаг отвальника, чуть поднимая его, и он уже в метре от насыпи, и вот уже подхватил ее, перекопанную, легкую, как пух, для такой машины это не преграда! И Мальцов вдруг поверил: не свернет, зароет, он просто не соображает, что творит, ублюдок, ворюга, подлец! И голова ли отдала приказ ногам, или ноги сами приняли решение – в один прыжок ухнул на дно, отвалил щит, спрятался в проеме щели, внизу, недоступный взору бульдозериста. Теперь-то Маничкин застопорит машину, выйдет посмотреть, тогда будет шанс поговорить. Черт с ним, покажет ему храм, и Маничкин поймет: тут открытие, мировое открытие, только это и может теперь его остановить и заставит пойти на переговоры.

Но как бы не так – нож пропарывает землю: страшный, тяжелый, неживой, полированная тупая чугунина, и вот сыплется отрытая земля, и погребает траншею и его, и запечатывает щель, Мальцов едва успевает отпрыгнуть внутрь. Уголок света вверху становится всё меньше, пыль забивается в ноздри, и наступает темнота, и приглушенный рев дизеля теперь доносится издалека, сладострастно урчащий рев железного чудища, и заползает в подземелье и растекается по нему вместе со сладким запахом солярки и машинного масла, впитавшегося в землю и смешавшегося с ее пыльным запахом.