Сердце волка - Вольфганг Хольбайн

Если, конечно, ему не придется потратить эти десять минут на ожидание лифта. Штефан уже в четвертый или пятый раз нажимал на кнопку, но совершенно безрезультатно. Зеленый индикатор над дверью не светился, и не было слышно никаких звуков. Штефан стал нажимать кнопки соседних лифтов, но результат был тем же. По-видимому, лифты отключили сразу после того, как закончились приемные часы и все посторонние покинули здание.

«Тем лучше», — подумал Штефан. Даже если Соня и ее братья появятся здесь, они наверняка еще не знали, в какой именно палате находится Ева. И пока они начнут этаж за этажом прочесывать все здание, Штефан и Ребекка, даст Бог, будут уже на другом конце города, направляясь к особняку Роберта.

Штефан на всякий случай еще раз взглянул на стеклянную входную дверь, но не увидел там ни Сони с ее братцами, ни людей с автоматами, не говоря уже о том, что никто не целился в него из переносного ракетного комплекса. Больше не ожидая лифта, он бросился к лестнице и помчался вверх, прыгая через три ступеньки.

Штефана удивила неестественная тишина на лестнице. Впрочем, в действительности тишина могла быть вполне естественной (особенно в ночное время суток и на том этапе развития цивилизации, когда ходьба по лестнице большинством людей воспринималась уже почти как спорт), но она произвела на Штефана чрезвычайно гнетущее впечатление. Для него эта тишина показалась не только неестественной, но и таящей в себе опасность. Она означала отсутствие жизни или, наоборот, присутствие врага, умеющего подкрадываться совершенно бесшумно…

Уже далеко не первый раз Штефан удивлялся своим мыслям, и он даже перестал ломать голову над тем, откуда такие мысли брались. Быть может, непосредственная угроза его жизни, которую он ощутил еще в Волчьем Сердце, пробудила внутри него что-то такое, что, оставаясь неведомым для него самого, с самого рождения таилось в нем. И наверное, таится в каждом человеке. Несмотря на то что теперь много говорили о пацифизме, этике, морали, стоило только глубже заглянуть в душу человека — и можно было обнаружить там дикого зверя, которому, в общем-то, было наплевать на тысячи лет развития человеческой цивилизации. Этот зверь всегда занят лишь отчаянной борьбой за выживание.

Однако подобные мысли были не единственной причиной того гнетущего ощущения, которое все сильнее охватывало Штефана с каждой ступенькой лестницы.

На его психику действовало даже само здание, в котором он находился.

Он понял это не сразу, но теперь у него на этот счет не было никаких сомнений. Для Штефана больницы всегда ассоциировались (если не считать легкого беспокойства, которое испытывает «всяк туда входящий») с чем-то позитивным: с помощью, надеждой, выздоровлением. Тем не менее это здание почему-то вызывало у него совсем другие ассоциации: Штефан воспринимал его не как храм надежды, а как вместилище страданий. Ему казалось, что в этой больнице были собраны всевозможные болезни, боль и здесь было место лишь мукам, безысходности и смерти. Да, здесь пахло смертью. Он вдруг ощутил всю боль и отчаяние, которое довелось увидеть этим стенам. Ему стало казаться, что, поднимаясь по ступенькам, он чувствует страдания людей в отделенных от него стенами палатах и даже ощущает гнусный запах гниения, разложения и смерти, вызывающий чувство полной безысходности.

Штефан с трудом отогнал от себя эти ужасные мысли. Он подумал, что дело тут не только в его взвинченном состоянии — он с некоторых пор стал восприимчив к переживаниям других людей. Пожалуй, ему следовало еще разок воспользоваться щедростью Роберта и проконсультироваться за его счет у хорошего психиатра.

Однако над этим он будет ломать себе голову как-нибудь потом. Штефан резво поднимался по лестнице, но на последнем пролете замедлил темп ходьбы: уж лучше было прийти на десять секунд позже, чем затем потратить целых пять минут на восстановление дыхания.

Перед дверью шестого этажа он остановился, сделал глубокий вдох и выдохнул, прислушиваясь. Тишина. За дверью из белого рифленого стекла горел свет, однако не раздавалось ни единого звука, как будто вся больница погрузилась в глубокий сон, хотя было еще не так и поздно. Собственно говоря, здесь еще должно было царить какое-то оживление. Но из-за двери не доносилось ни звука.

Штефан осторожно повернул дверную ручку, чуть-чуть — на один сантиметр — приоткрыл дверь и посмотрел через щель в коридор. Он был ярко освещен, но абсолютно пуст. Штефан увидел одну из кабин лифта: ее двери были открыты.

Он осторожно приоткрыл дверь шире, вошел в коридор и бросил быстрые настороженные взгляды направо и налево. В коридоре и в самом деле никого не было, и Штефан почувствовал, что тут что-то не так. Открытыми были двери не одного, а всех трех лифтов. Присмотревшись, Штефан заметил, что кто-то приклеил к дверям кусочки пластыря, которые воздействовали на световые датчики и не позволяли дверям закрыться.

Ощущение легкого беспокойства тут же переросло в настоящую тревогу. Кто-то пришел сюда и заблокировал двери лифта явно не для того, чтобы помочь местной администрации отвадить поздних посетителей.

Штефан содрал пластырь с дверей одного из лифтов, и они закрылись. Ему нужно было обеспечить себе возможность поспешного бегства.

Однако в тот же миг в его сознании раздался слабый назойливый голос, принадлежавший Штефану-трусу, а не существу по ту сторону вращающейся двери. Этот голос тихо, но настойчиво стал нашептывать Штефану: все, что он сейчас делает, — настоящее безумие, ведь уже очевидно, что здесь что-то не так, и, вместо того чтобы изображать из себя героя, Штефану следовало бы найти ближайший телефон, причем телефон на каком-нибудь другом этаже, и вызвать полицию.

Но вместо этого Штефан подошел к двери, осторожно надавил ладонью на белое рифленое стекло и без особого удивления обнаружил, что дверь не заперта. Быть может, после ухода всех посетителей ее никогда и не запирали. Хотя вполне возможно и то, что не только он обеспечил себе возможность поспешного бегства…

Штефан осторожно приоткрыл дверь.

И тут же в его мозг ворвалось острое чувство нависшей опасности. В воздухе пахло кровью, насилием и смертью, причем ощущение совершенного насилия было таким интенсивным, что Штефан невольно отшатнулся назад. Этот запах был вовсе не запахом крови, которую берут у пациентов при помощи шприцов и затем хранят в маленьких пробирках. Нет, это был запах теплой, пульсирующей, растекающейся крови, пролитой в результате совершенного насилия. И уже не было абсолютно тихо: Штефан услышал, как где-то далеко заплакал ребенок, — это был характерный младенческий плач. Такие звуки дети издают только в первые дни своей жизни и никогда больше. А еще он услышал тихий писк электронных приборов, равномерное потрескивание реле и какой-то легкий шелест, который он через пару секунд идентифицировал как фоновый шум включенного радиоприемника или же телевизора.