В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых - Варвара Головина

Через несколько минут мы простились и разошлись каждый своей дорогой. Я опомнилась только в Георгиевском зале (соседнем с моими комнатами), по которому, оказывается, я летела, будто за мной по пятам гналась неприятельская армия, сердце стучало в груди тяжелым молотом.

Повторяю вновь и вновь: ничто не могло навести на нас больше страха, чем мысль вступить в общение с фаворитами Государя, внушавшими всем законное невыразимое отвращение.

Однако уже был близок роковой день, когда кошмар, пока еще скрытый от наших взоров, должен был стать реальностью.

Прошел месяц после возвращения Государя из Ливадии. По его настоянию мы каждое воскресенье посещали, как и прежде, обедни в маленькой дворцовой церкви, a потом обедали у него. Антуанетта Блудова по правую руку, я — по левую. Он бывал очень любезен с нами, но в его поведении проглядывала скованность, особенно когда он старался казаться веселым. Наши фигуры, возникающие из прошлого, должны были напоминать ему слишком много печального, и, видно, лишь врожденная доброта не позволяла ему удалить нас с глаз долой.

Бедный Государь! Он так заметно устал от тайн, что поспешное создание новой семьи можно объяснить только этим. Ему не терпелось вывести на белый свет своих любимых детей, укрытых до сих пор от посторонних глаз.

Не подозревая о его намерениях, мы несколько успокоились, имея месяц передышки. Более того, стали тешить себя надеждой, что нас пощадят до окончания траура. И вдруг 21 декабря (в воскресенье) Государь появился в ротонде, прилегающей к церкви, под руку с княгиней Юрьевской, с ними был незаконнорожденный малыш. Следом шел Великий князь Алексей. Он остановился рядом со мной, поздоровался, и мы обменялись скорбными взглядами.

В ротонде находились придворные дамы: старая графиня Тизенгаузен, Нина Пиллар и я. Не знаю, что почувствовали они при этом явлении, у меня же земля ушла из-под ног.

Все наши старания в течение месяца прийти в себя, дабы суметь принять неизбежное, разлетелись в мгновение ока. Голова закружилась, мысли заметались, как волны во время шторма. Я не могла ни выбросить их из головы, ни сосредоточиться. Такое чувство, наверное, должны испытывать пассажиры на корабле, идущем ко дну. Моя молитва звучала как крик отчаяния, а в мозгу настойчиво повторялась одна и та же фраза: «Она — эта женщина — на месте нашей Государыни!»

Какое горе и какой удар! Мне казалось, что будущее, смешиваясь с прошлым, летело в черную бездну.

Едва Государь и Юрьевская вошли в церковь, как все служители вздрогнули, будто разорвалась бомба. Дьякон, произносивший литии, сбился, клир сфальшивил и обыкновенно звучный голос архиерея Рождественского потерялся. Его не было слышно до самого конца службы.

По окончании обедни Государь вышел в ротонду, подошел к нам и указал жестом на княгиню, что должно было означать нечто вроде представления.

— Думаю, вы уже знакомы, — пролепетал он неуверенно.

Все молча пожали ей руку. Никто из нас до этого никогда не видал ее вблизи. Мгновение спустя Государь оставил нас, направляясь в соседнюю Арабскую комнату для приема ожидавших его посетителей. Княгиня же осталась с нами.

Бывают мягкие, покладистые натуры, готовые ко всему, но бывают и другие, к своему несчастью, устроенные совершенно иначе.

Я видела, как Нина Пиллар слегка подпрыгивающей походкой подошла к княгине, я услыхала, как графиня Тизенгаузен заговорила с ней и Юрьевская тут же принялась с апломбом, по меньшей мере неуместным, болтать о своих детях. Все это доходило до меня как сквозь летаргический сон.

Единственный раз в жизни я была в таком состоянии — словно меня изваяли из мрамора, и я не могла пошевелить ни одним мускулом на лице. Меня будто охватил столбняк.

Так я стояла, опершись о колонну, такая же неподвижная, как она, и смотрела в пустоту. Но вдруг я заметила с противоположного конца ротонды устремленный на меня взгляд Рылеева. Этот пристальный взгляд вывел меня из оцепенения. Что он означал? Была ли это ненависть, триумф или жалость? По правде говоря, я не придала ему большого значения, но он разбудил во мне какое-то психологическое любопытство.

Государь вернулся очень скоро, несмотря на то что принял как будто много посетителей.

Воскресные аудиенции обыкновенно проходили наспех, о чем я всегда сожалела, поскольку на них, помимо низкопоклонников, являвшихся поблагодарить за очередной чин или иную милость, часто бывали люди, приехавшие издалека: губернаторы, губернские предводители дворянства из провинции, а они-то уж имели право надеяться на большее, чем простое приветствие и короткую фразу, брошенную на ходу.

А в тот день все мы — увы! — стали свидетелями установления нового безотрадного порядка, тем более сомнительного, что он не был введен официально. У меня душа обмерла при мысли, что такой порядок водворится по всей России.

Нас пригласили к обеду. Государь сел на свое обычное место (в прошлом место Государыни). Слева от него графиня Тизенгаузен, справа — Юрьевская. Между нею и мною — князь Суворов, который, к моему великому удивлению, немедленно принялся ухаживать за восходящей звездой. Бедняга!

Я впервые услыхала голос княгини и была поражена его вульгарностью. Она говорила, почти не открывая рта, и, казалось, слова ее выскакивали сквозь нос. Молчание ей более всего шло к лицу. Оно украшало ее во всех отношениях.

Прежде, замечая ее издали на балах, я находила ее весьма красивой. Она и теперь сохранила остатки красоты — великолепный цвет лица и приятного оттенка светлые волосы, — но черты ее расплылись и отяжелели, а талия округлилась, как у матроны. Лицо имело овечье выражение, а глаза навыкате, как у всех близоруких людей, не выражали ничего. В ней ощущалась какая-то небрежность во всем и полное отсутствие благородства. Вот все, что я могла различить сквозь туман, все еще окутывавший меня. Это описание верно настолько, насколько бывает верным первое впечатление. Ручаюсь, что оно не продиктовано моей неприязнью. Я знаю немало людей, которые, рисуя портрет княгини Юрьевской, пользуются не столь светлыми красками.

Во время обеда шел пустой и натянутый разговор. Я видела, что Государь обратил на меня внимание, и, понимая, как ему неприятно мое молчание, решила вставить слово среди прочих глупостей, говорившихся за столом. Я долго подыскивала слово, и, когда наконец нашла его, из моего горла раздался такой хриплый звук, что я сама испугалась и быстренько замолчала. Не помню, чем кончился этот злосчастный обед. Как только я освободилась, немедленно побежала к Антуанетте Блудовой. Она первая приняла к сердцу мой поток возмущения и горя. Было ощущение, что и меня, и всю Россию обесчестили. Со слезами, с неистовством бури, которая, медленно собирая тяжелые тучи, наконец разражается и содрогает всю природу, я изливала ей свою душу. Еще бы немного, и я бы затопала ногами и закричала, как возбужденный ребенок: «Я не хочу, не хочу!»