Ветер, кровь и серебро - Виктория Александрова

Кристина поёжилась. Она боялась, что проклятие Джоната может причинять мальчику боль, пусть даже не физическую, а он ведь ещё слишком мал, чтобы уметь бороться с этим… А если он уже сломался? Если заклинание не обратить, и он продолжит расти озлобленным на мать, ненавидящим её, желающим ей смерти? Видит Бог, у Карпера были причины её ненавидеть, и раз уж он перенёс свои чувства на Джеймса… И всё-таки, как ему это удалось, если он даже предполагаемого имени не знал? Неужели его магическая сила была такой большой? Или кто-то помог ему в этом?

Впрочем, это уже неважно. Куда важнее сейчас освободить мальчика от проклятия.

— Джеймс, милый, подойди сюда, — позвала она негромко. Сын даже не шевельнулся. Тогда она сделала пару шагов в глубь комнаты, не сводя с Джеймса тёплого взгляда, в котором не было ничего, кроме бесконечной любви и нежности. Нужно было дать ему понять, насколько он важен ей, насколько дорог. Что она не желает ему зла и ждёт от него в ответ того же. — Джеймс, пожалуйста, — снова позвала Кристина.

Она сама уже приблизилась к подоконнику, но не решилась снять оттуда мальчика — он терпеть не мог, когда она касалась его, если он сам о том не просил. Он поднял на неё недоуменный взгляд, и Кристина с облегчением заметила, что злобы в нём не было. Джеймс просто не очень понимал, что от него хотят и почему отвлекают.

— Ты же слышал, что утром сказал насчёт тебя… — она запнулась. — Что сказал дядя Винсент? — Этот-то утончённый, изящный юноша — дядя, ага… — С тобой не всё в порядке, и тебе нужно помочь.

— Я не болею, — протянул мальчик и широко раскрыл рот, высунув язык. — Вот, видишь, горло совсем не болит.

Кристина взглянула на него с недоверием. Он вдруг стал каким-то подозрительно беспечным и миролюбивым… как обычный ребёнок. Такое и раньше бывало, хоть и очень редко, — будто душа его пробуждалась и пыталась дать отпор проклятию. Но Кристина не обманывалась, зная, что пройдёт час, два, может, двенадцать — и Джеймс снова начнёт злиться, отталкивать её и смотреть так, будто хуже матери врага быть не может.

— Подойди сюда, пожалуйста, — повторила Кристина, делая ещё шаг вперёд. Она протянула руки, чтобы помочь сыну слезть с подоконника, но он справился сам — слава Богу, было не очень высоко. Тогда она присела, приобняв его за плечи и стараясь не ловить его несколько испуганный взгляд. — Ты только не бойся, хорошо?

И она прижала его к себе, недоумевающего, чуть дрожащего, и едва заметно кивнула Винсенту, чтобы начинал заклинание.

Кристине было страшно — и за Джеймса, и за себя. Конечно, всё это делалось из благих намерений, но ведь всем известно, куда они в итоге могут направить. И не было ли решение его расколдовать эгоистичным? Да, Кристина испытывала жуткую боль из-за того, как вёл себя сын, да и Генрих тоже часто удручался из-за этого, но ведь о том, что чувствовал сам Джеймс, они не знали…

Хотя она ощущала вокруг него это тёмное магическое дуновение, понимала, что все свои действия он выполняет будто не по своей воле, а теперь знала наверняка, что может быть причиной всего этого… И всё равно не была до конца уверена. Наверное, всё дело в ней самой. Она не справлялась с воспитанием сына, она не знала, как найти к нему подход, а в итоге спихнула всё на магию, отказываясь признавать свою вину… Да и ребёнок, сказать по правде, не был таким уж желанным…[17]

Джеймс вдруг затрясся сильнее, и она ещё крепче прижала его к себе, уткнувшись лицом в его волосы и стараясь не смотреть на то, что делал Винсент. Вряд ли там было что-то страшное, но всё же он творил безрунную магию, которая предполагала сильное напряжение и разнообразные, зачастую совершенно несуразные жесты.

Наверное, всё дело в том, что Джеймсу не хватило её, Кристины, любви. Она не смогла полюбить его, когда он ещё рос в её чреве, потому что не понимала, каково это — любить того, кто ещё не родился. Когда он появился на свет, она, конечно, его полюбила, но, видимо, недостаточно. Будь её любовь сильнее и искреннее, может, и не вышло бы никакого проклятия. Любовь и не такие чудеса совершает… Но не в этом случае.

Кристина готова была расплакаться, когда из раздумий её вывел охрипший, едва слышный голос Винсента:

— Миледи, нужна ваша помощь…

— Как я могу помочь? — изумлённо отозвалась она, отрываясь от дрожащего и донельзя испуганного Джеймса. Чтобы хоть как-то успокоить сына, она поглаживала его по волосам, сжимала плечи и целовала в лоб, но дрожь не прекращалась.

— Вы же читали, — с трудом произнёс Винсент, и Кристина, взглянув на него мельком, обнаружила, как сильно и ослепительно блестели золотом его глаза. — Сосредоточтесь. Думайте о том, что нужно сделать. Представьте, что это обычный телекинез, только сложнее.

Телекинез тоже можно было творить без рун, но здесь… Покачав головой, Кристина закрыла глаза, чувствуя сначала приятный, но потом становящийся обжигающим жар в груди. Магия затрепетала вокруг неё, образуя в воздухе невидимые и не ощущаемые простыми людьми волны, и тогда она поняла, что зря корила себя всё это время, — эти волны постоянно сталкивались с другими, тёмными и злыми, которые исходили буквально из самой души бедного мальчика.

Кристина заскрежетала зубами.

Уходи, уходи, уходи, отстань, сдохни уже наконец, неужели мой меч не перерубил твою шею, неужели тебе было этого мало? Прекрати портить мне жизнь, ты ведь проиграл, ты поплатился за все свои злодеяния, неужели ты не понял, что ты ничтожество, которое ничего не стоит, которое никому не нужно? Даже твоя всемогущая мать признала, что победа за мной, так успокойся наконец, ты должен умереть, ты должен отправиться в ад или в свою Навь, только прочь, убирайся, уходи, оставь в покое моего сына!

Ей хотелось кричать, но она сдержалась — нечего пугать и без того напуганного мальчика.

Винсент приблизился, не сводя с него горящего взгляда, и Кристина ощутила, что и от него исходят эти странные волны. До этого, творя заклинания и обращаясь к рунам, она никогда их не замечала, но теперь они были везде, пронзали собой воздух, впитывали пылинки и слабый солнечный свет.

Убирайся. Убирайся. Убирайся.

Внезапно эти волны исчезли, как и уже совсем невыносимое жжение груди. И Джеймс тоже дрожать перестал, неуверенно обхватив