Царица проклятых - Энн Райс

– Что я вижу – трусость? Тебя страшит величие плана? Ибо убийство, безусловно, не имеет особого значения.

– О, как ты ошибаешься, – сказал я. – Убийство всегда имеет значение. Но... Да, меня приводит в ужас величие плана. Хаос, полная утрата равновесия в смертном мире – это имеет огромное значение. Но разве можно назвать это трусостью?

Как хладнокровно звучал мой голос. Как самоуверенно. Но она знала, что на самом деле все обстоит не так.

– Позволь освободить тебя от твоей обязанности противостоять мне, – сказала она. – Тебе меня не остановить. Я люблю тебя, как и говорила. Я люблю смотреть на тебя. Это переполняет меня счастьем. Но ты не сможешь на меня повлиять. Сама мысль о такой возможности абсурдна.

Мы молча смотрели друг на друга. Я пытался подобрать слова, чтобы мысленно описать ее красоту, сказать себе, как она похожа на старые египетские изображения принцесс с блестящими локонами, чьи имена затеряны в вечности. Я пытался понять, почему от одного взгляда на нее у меня болит сердце... И при этом мне не было дела до ее красоты – меня волновало только то, о чем мы говорили.

– Почему ты выбрала этот путь?

– Ты и сам знаешь, – ответила она с терпеливой улыбкой. – Это самый лучший путь. Единственный. Это озарение после многовековых поисков решения.

– Но это неправда, я не могу поверить...

– Конечно правда. Ты думаешь, что я действую импульсивно? Я принимаю решения не так, как ты, мой принц. Я ценю твою юношескую экспансивность, но незначительные перспективы для меня давно уже не существуют. Ты мыслишь категориями отдельных жизней, категориями небольших достижений и человеческих удовольствий. Я же тысячелетиями строила планы создания того мира, который теперь принадлежит мне. Вот почему я должна продолжать так, как начала. Я не смогу превратить эту землю в сад, не смогу создать рай человеческой фантазии, пока практически полностью не сотру с лица земли мужчин.

– Значит, ты хочешь истребить сорок процентов населения? Девяносто процентов мужчин?

– Ты не считаешь, что это положит конец войне, изнасилованиям, жестокости?

– Но дело в том, что...

– Нет, отвечай. Ты не считаешь, что это положит конец войне, изнасилованиям и жестокости?

– Можно убить всех людей, и это тоже положит конец всему!

– Не играй со мной. Отвечай на мой вопрос!

– А разве это не игра? Такая цена неприемлема. Это массовое убийство – безумие, это противоестественно.

– Успокойся. В твоих словах нет ни крупицы истины. Естественно то, что было сделано. А ты знаешь, что многие народы в прошлом ограничивали число детей женского пола? Знаешь, что они миллионами убивали девочек, потому что им нужны были только мальчики, чтобы воевать? О, ты и представить себе не можешь, до каких пределов они доходили.

А теперь выбирать будут женщин, а не мужчин; и войн не будет. А как же другие преступления, совершенные мужчинами против женщин? Если бы на земле существовала нация, виновная в подобных преступлениях против другой нации, разве ее не истребили бы полностью? Но на этой земле подобные преступления совершаются ежедневно и еженощно.

– Ладно, все это правда. Без сомнения, чистая правда. Но чем твое решение лучше? Это немыслимо – полностью уничтожить мужское начало. Конечно же, если ты хочешь править... – Но даже этого я не мог себе представить. Мне вспомнились слова Мариуса, обращенные ко мне давным-давно, в эпоху напудренных париков и атласных башмаков, о том, что старая религия, христианство, отмирает и, возможно, взамен не возникнет вообще никакой религии.

«А быть может, произойдет нечто гораздо более удивительное, – сказал тогда Мариус, – мир будет идти вперед, не обращая внимания ни на каких богов и богинь, не нуждаясь ни в дьяволах, ни в ангелах...»

Разве не такова судьба этого мира? Судьба, навстречу которой он движется без нашего вмешательства?

– Ах, да ты мечтатель, мой красавчик, – резко сказала она. – Как же ты заботливо выбираешь свои иллюзии!

Взгляни на страны Востока, где племена пустыни, разбогатевшие на нефти, которую они выкачивают из песка, убивают друг друга тысячами во имя своего бога Аллаха! Религия на этой земле жива; и никогда не умрет. Вы с Мариусом все равно что шахматисты; ваши идеи не более чем шахматные фигуры. Вы ничего не видите дальше доски, на которой расставляете их в том или ином порядке, как заблагорассудится вашим мелким этичным душонкам.

– Ты заблуждаешься, – гневно возразил я. – Может быть, не на наш счет – мы здесь ни при чем. Ты заблуждаешься в собственных планах и действиях. Ты не права.

– Нет, я права, – ответила она. – И никто не сможет меня остановить – ни мужчина, ни женщина. И впервые с тех пор, как мужчина поднял дубинку на своего брата, мы увидим мир, созданный женщиной, где женщина станет обучать мужчину. И только когда мужчина усвоит урок, ему будет дозволено править этим миром вместе с женщиной!

– Должен же быть какой-то другой способ! О боги, я существо не без изъянов, слабое, не лучше большинства мужчин, когда-либо живших на свете. Не мне защищать их жизни. Я и свою не имею права защищать. Но, Акаша, ради всего живого, умоляю тебя, остановись, прекрати это поголовное убийство...

– И ты говоришь мне об убийстве? Расскажи мне о ценности человеческой жизни, Лестат. Разве она не бесконечна? И скольких ты отправил в могилу? У всех нас руки в крови, в той крови, что течет в наших венах.

– Вот именно. И не все мы мудры и всезнающи. Я умоляю тебя, прекрати, подумай... Акаша, конечно же, Мариус,.

– Мариус! – Она тихо засмеялась. – Чему научил тебя Мариус? Что он дал тебе? По-настоящему дал?

Я не отвечал. Не мог отвечать. Меня смущала ее красота. Округлость руки, крошечная ямочка на щеке.

– Милый мой, – сказала она, и ее лицо внезапно стало столь же мягким и нежным, как и голос. – Вызови в памяти свое видение Сада Зла, где единственные стойкие принципы – принципы эстетические: законы, которыми руководствуется эволюция большая и маленькая, изобилие красок и узоров и красота! Красота, куда ни посмотри. Вот она, природа, И там повсюду смерть.

Я же создам Эдем, тот Эдем, к которому стремится каждый, он будет лучше, чем природа! Это будет шаг вперед; возмездие за конечную оскорбительную и аморальную жестокость природы. Разве ты не понимаешь, что все люди лишь мечтают о мире? Но женщины могут осуществить эту мечту! Мое видение находит отклик в душе каждой женщины. Но оно не переживет огня мужского насилия! И этот огонь столь жарок, что его может не пережить сама земля.

– А вдруг ты чего-то не понимаешь, – пытался я подобрать слова. – Предположим, что двойственность мужского и женского начала – неотъемлемая часть человеческого вида. Предположим, что женщинам нужны мужчины; предположим, женщины восстанут против тебя и попытаются защитить мужчин... Мир больше, чем этот крошечный варварский островок. Не все женщины – ослепленные видениями крестьянки!

– Ты думаешь, женщинами нужны мужчины? – спросила она. Она подошла ближе, и свет почти неуловимо изменил ее лицо. – Ты это хочешь сказать? Если так, то мы пощадим немного больше мужчин, и будем содержать их, чтобы женщины могли смотреть на них, как смотрели на тебя, прикасаться к ним так, как прикасались к тебе. Мы будем содержать их там, где женщины смогут получить их, когда захотят, и уверяю тебя, что их не будут использовать так, как мужчины использовали женщин.

Я вздохнул. Спорить было бесполезно. Она была абсолютно права – и совершенно заблуждалась.

– Ты несправедлив к себе, – сказала она. – Мне известны все твои аргументы. Веками я размышляла над ними, как и над многими другими вопросами. Ты полагаешь, что я занимаюсь этим с ограниченностью человеческого существа. Это не так. Чтобы понять меня, ты должен мыслить категориями способностей, о которых ты раньше и помыслить не мог. Скорее ты постигнешь загадку распада атомов или черные дыры в космосе.

– Наверняка можно обойтись без смерти. Должен быть способ, который восторжествует над смертью.

– А вот это, прекрасный мой, действительно противоестественно. Даже я не могу навсегда отменить смерть. – Она замолчала: то ли внезапно отвлеклась, то ли ее глубоко расстроили произнесенные ею только что слова. – Отменить смерть, – прошептала она. – Казалось, в ее мысли вторглась какая-то личная печаль. – Отменить смерть... – повторила она. Она ускользала от меня. Она закрыла глаза и поднесла пальцы к вискам.

Она опять прислушивалась к голосам, впускала их в себя. Или просто не могла их остановить? Потом произнесла что-то на древнем языке, которого я не понял. Меня потрясла ее внезапная взволнованность и то, что голоса словно отрезали ее от меня. А чуть позже она обвела взглядом комнату, остановила его на мне, и глаза ее прояснились.

Я лишился дара речи, меня охватила грусть. Какими мелкими всегда были мои представления о власти! Расправиться с горсткой врагов, стать неким образом, замеченным и любимым смертными; найти свое место в драме, бесконечно более значительной, чем я сам, в драме, изучение которой заняло бы тысячу лет у одного отдельно взятого существа. А мы неожиданно оказались вне времени, вне справедливости, мы были в состоянии разрушить целые системы мировоззрений. Или это просто иллюзия? Сколько людей стремились к такой власти – в том или ином виде?