Три тополя - Александр Борщаговский

И на мокрых от росы, до лохматости побитых досках причала с ним была Саша, вспоминалась предвечерняя пора, две тяжелые корзины, шляпки грибов, плотно, как рыбья чешуя лежащие поверху, две корзины, его и Саши, связанные так туго, что и не развязать, кажется, и сейчас еще он обрывает ногти, а разделить шлеи не может. Образ Саши двоится: он видит давнюю, непоседливую, с высокими суховатыми ногами, с неприметными бедрами, а рядом — нынешнюю, потяжелевшую, с припухлостями под глазами и с материнской нежностью в них. Прошло немного лет, а у Саши сложилась жизнь, именно у нее жизнь сложилась со всей определенностью, подумал Капустин с тревожным, задевающим ощущением какой-то своей неудачи, будто счастье Саши само по себе что-то отнимало у него. Ведь вздор, вздор, разве его жизнь без смысла? И у него дом, дети в школе, свой класс, он дружит с ребятами, у них открытые, достойные отношения; и он сложил свою жизнь, как сам того хотел, решил уехать в город и уехал, Катя любит его, как не любил никто другой, как не могла бы полюбить и Саша…

Ход его мыслей безошибочен, он прав, прав во всем, но первое же прикосновение к материи жизни, мимолетный взгляд на обнажившуюся посреди скошенного луга дорогу, на кучу верб и вековых лип, затянутых рассветным туманом, на бугор у бочага, где он нашел ее, разутую, при неподъемной корзине грибов, тревога о ней, что она не станет лечить почки, запустит болезнь, — все это простое, отдельное от размышлений овладело им, обращало к истине несомненной и высокой.

Капустин устроился на носу лодки, закрытой от плотины бревенчатым причалом, вода едва слышно оглаживала корму, рождая ровный, усыпляющий звук. Парома ждать долго, луг скошен и сено в стожках, высокий берег еще спит, к парому за ночь не съехала ни одна машина. Забытые судаки коченели на песке у лодки, жизнь из них ушла, и, почуяв это, к ним слетались зеленые мухи.

Он задремывал на носу плоскодонки, сердился на свое малодушие, на то, что не идет на ферму к Саше, чтобы проститься с ней на людях, сдержанно, без лишних слов, и на то сердился, что уедет из деревни, не повидав ее. Пригретый солнцем, Алексей засыпал и пробуждался, слышал ночной стук в дверь своей и Кати однокомнатной квартиры — именно стук, не звонок, — кидался к двери и открывал, а за дверью Саша с мальчиками, все одеты по-зимнему и входят не как гости, а как в свой дом, из которого ушли давно и только потому робеют. Саша не озирается, не ищет никого взглядом, как будто здесь и не может быть никого, кроме Капустина, а его сердце колотится, где-то здесь Катя, только что она была здесь, она хозяйка… «Катя! — зовет он негромко, но никто не откликается. — Катя, к нам гости!..» — «Какие же мы гости, Алеша? Я с мальчиками, и вещи наши за дверью. Ты и не смотришь на меня, а я почки вылечила, как ты просил. Я обратно красивая…» — «Я плохо вижу, Саша, темно…» Саша включает свет, и Капустин видит ее ждущее лицо и замечает, что мужнее пальто снова не сходится на Саше, не застегивается на тяжелом животе. А Кати нет — ни в комнате, ни на кухне, ни в прихожей, и он слишком быстро смиряется с этим… Потом он увидел себя и Сашу в старой землянке при ферме, на заснеженном берегу Оки. Они как беглецы, пережидающие в холодной, сумеречной землянке. Саша спит на нарах, в ватнике, укутанная пуховым платком, его старое ратиновое пальто брошено ей на ноги, и сено рядом с ней примято, он спал рядом, но разбудил холод. Капустин долго стоит над ней, счастливый, что слышит ее дыхание, потом будит ее, они выходят на берег, Саша показывает на белую Оку и говорит: «Протоптали мы стежку, Алеша, на всей реке только одна, наша…» Он смотрит и поверить не может: возят же трактором сено, в Криушу за дровами ездят, на озера с пешней ходят, где же следы? Саша смеется: «Ты не ищи, ночью снег шел, ему одной ночи хватит укрыть. А нашей стежки не закроет, ее всегда видать, пусть и люди смотрят, Алеша, — чего нам прятаться?..»

На горке Катя остановилась, неверяще поправляя очки: не видно Оки и заречья, туман накрыл пойму, зыбился у их ног, наплывал лениво, как текучие, без просветов облака. Казалось, еще шаг — и там не крутые спуски к реке, а пропасть, бездонный обрыв, откуда и крик не долетит. Алексей отнял у Кати плетеную полукружьем корзину, сказал, что теплый туман к грибам, и потянул ее вниз, привычными ему и ночью тропами, повел с уступа на уступ, бережно, чтобы ее не охлестывали кусты татарника и вымахавшая к августу крапива. Они прошли, никого не тревожа, мимо омытых туманом палаток и заброшенной, с сорванной дверью караульной будки, где спал Воронок, с открытым, как в крике, ртом, мимо стоявшего на плотине, с бинтами из-под форменной фуражки, Прошки Рысцова. Он и головой не повел на их появление, рыбачил на свой манер, придерживая рукой леску, чтобы ощутить удар прежде, чем отзовется катушка.

Через пойму Капустин двинулся напрямик, рассчитывая по старой памяти не заплутать среди илистых канав и приток, оставить в стороне ферму, старицу перейти не по проезжему, на бетонных опорах мосту, а старым, пешеходным, у которого всякую весну сносило льдинами легкие перила, а то и сбивало настил. За мостом — молодые в хвойной рыжине ельники, редкие сосны, лесные пригорки в сухих лишайниках и мхах, россыпи упругих, не признающих червя козлят, маслята, от проклюнувшихся, пуговичных, до перестоявших, с пухлым, набрякшим зеленоватым подбрюшьем.

Тишина, еще без шороха камышей, озерных всплесков и чавканья карасей, туман таинственный и настороженный, как будто нарочно укрывший их от чужих глаз. За старицей туман поредел, уходил, клочьями цепляясь за ветви, оставив на траве и жемчужно-зеленых мхах тяжелую росу.

Грибов не было. Попадались ломкие, чашей выгнувшиеся сыроежки с налипшей хвоей. Приметив скудную семейку забытых богом и людьми, побуревших, как из старых коричневых кож нарезанных, лисичек, Алексей звал Катю, чтобы она брала.

Из ельничка вышли на песчаную затененную дорогу, брели вдоль нее, ничего не находя, и свернули в темный, густой бор. Здесь Катя держалась близко от мужа, боялась потеряться в глухом можжевеловом подлеске. Неподалеку, за темным строем стволов и кустарниками замелькали вдруг черно-белые бока и спины, раздался хруст веток под копытами, щелканье батога, грудной, остерегающий женский голос, и Капустин обмер, почудилось, что там Саша, добилась своего и пасет, как грозилась, бредет в боровине, в высоких папоротниках, клонится от нижних ветвей, смахивает паутину со светлого конопатого лица. Скоро он смекнул, что по лесу разбрелось летующее за Окой стадо телят и Саши с ними не может быть, но все еще видел ее и слышал треск валежника под ее сапогами. Стоял, озираясь, будто потерял дорогу и не знает, куда податься…

Вчера он с парома приметил на горке женскую фигуру. Подумал, Катя ждет, потом разглядел — Цыганка. Когда-то, вернувшись в родные места, она часами простаивала здесь, будто видела с горки не заречье, не просто леса, укрывшие вдали и Спас-Клепики, и Туму, и Гусь-Железный, а всю великую русскую равнину, Заволжье, приуральские степи, ковыльные земли на тысячи верст к востоку.

Он возвращался без пойманных ночью судаков. Долго лежал в лодке, из своего укрытия видел Сашу Вязовкину, как она бежала на ферму, спускалась на песчаные мыски, высматривала его, а он прятался малодушно.

Паром забрал зеленый газик, лесовоз с пахучими, вчерашнего распила досками, худую серую лошаденку, запряженную в телегу с четырьмя новехонькими бочками, шехминского почтаря Тосю, низкорослую, без возраста женщину, всегда стриженную коротко. Она-то и присела у кукана Капустина и сказала, что его рыбой уже черви снедают. Судаки задубели, в жаберных щелях, в окоченевших разинутых ртах копошились бледные червячки, суетливое, скорое потомство зеленых мух. Капустин пригляделся; показалось, что они ползут изнутри, не просто копошатся, а сотнями прут наружу, — он размахнулся и забросил кукан в реку. Вот как он заканчивает свою рыбалку на родине! В первый день упустил чужую рыбу, а сегодня загубил свою: в случайности этой Алексею почудилось угрюмое предупреждение судьбы и неизбежность отъезда.

На горке его поджидала тетя Катя. Почувствовал, что неспроста она здесь, остановился перед ней ждущий, с неспокойным сердцем.

— Алеша! Алеша! — проговорила она невесело.

Он не отозвался. Внезапно увидел себя со стороны, исхудавшим, иссохшим даже, с запекшимися губами, не рыбаком при спиннинге, а скитальцем с посохом в руке, блудным сыном, только сейчас, впервые появившимся у отчего порога.

— Митя прибегал. — Она зачем-то отняла у Алексея спиннинг, и, потупясь, он заметил в траве окурки: Цыганка давно ждет. — Сказал, что ты с рыбой.

Алексей молчал.

— Он на реке услыхал: там все знают, от людских глаз не скроешься.

— А мне не с чем крыться.

— Рыбы хватает, еще у нас на снегу лежит, — примирительно сказала тетка. — И без рыбы жить можно, уж мы с Пашей вкус ее забывать стали, покуда Митя нас на иждивение не поставил.