Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь - Николай Владимирович Переяслов

В «Гослитиздате», в ректорате

Шум и веселье наро́дово,

То не Бадридзе, Лордкипанидзе,

А Нуцубидзе с переводами.

Слаще, чем халва, перевод Шалва

Джан-Нуцубидзе великого.

Что пастернаки – дети собаки

Перед лицом солнцеликого.

Вот написанный 6 февраля 1943 года фельетон «Креп-разверска», написанный по случаю гибели немецкой армии под Сталинградом и установления трехдневного траура. Под Сталинградом тогда было взято в плен двадцать четыре генерала, что легло в основу шенгелиевского фельетона:

Для фрицев грандиозным склепом

Стал Сталинград,

И Гитлер с Геббельсом спешат

Германию окутать черным крепом;

Чтоб все ходили, голову клоня,

Объявлен траур на три дня.

Выходит – три часа на генерала

(Что ж, для немецкого, замечу вскользь, немало).

Но если траур по чинам делить,

То сколько же придется «получить»

Ефрейтору? Не более минутки.

И то не всякому: когда убийца жуткий

Ефрейтор Гитлер связанный пойдет —

Не будет траура совсем! Наоборот:

Тогда в Европе, наконец, свободной,

Сверкнет огнями праздник всенародный.

Многие поэты тянулись к Георгию Шенгели, дружили с ним и посвящали ему свои стихи. В 1926 году поэт и врач Григорий Ширман, выпустивший в 1924 году поэтический сборник «Машина тишины», а в 1926 году написавший эротическую книгу «Запретная поэма» и сборники «Клинопись молний», «Карусель зодиака», «Созвездие змей» и многое другое, не издававшееся, а «уходившее в стол», – приветствовал в сборнике «Череп» поэта Георгия Шенгели симпатичным сонетом-акростихом:

Гроза прошла над нашими полями,

Единственная в мире, говорят,

Огни зарниц свершали свой обряд,

Ревели облака колоколами.

Громоздкая обедня шла над нами,

И мы краснели от ушей до пят,

Юнел от радуги наш старый сад,

Широкая заря цвела, как знамя.

Ее дыханье многих обожгло,

Но мы не променяли на стекло

Горячий блеск морозного алмаза.

Елеем белых звезд с давнишних лет

Ловец словес торжественно помазан

И буйной тьме не смыть их тихий свет.

Когда саркастические стихи Шенгели разбросаны по всем его поэтическим «уголкам», незаметные глазу, то их как бы в его арсенале и нет, а когда соберешь их вместе, то поневоле улыбнешься этому ироническому множеству. Вот имеющееся среди стихов Шенгели четверостишие под названием «Стихи Щипачева»:

Вот дуб. На нем могла б сидеть ворона,

Приподымая черный лоб.

Однако не сидит. Так в чем же суть закона?

Не все бывает, что могло б.

Шенгели, наверное, понимал, что многие из создаваемых им эпиграмм несут в себе немалый заряд обиды, а у кого-то ненависти, но удержать свои внутренние порывы он уже не мог, и всегда изливал из себя на бумагу те чувства, которые его распирали. Не всегда это удавалось опубликовать, так как в писательском сообществе в течение долгих лет велась непрерывная и жестокая война, в которую, к сожалению, нередко позволял втянуть себя и Георгий Шенгели. Вскоре после войны он написал острую статью «Пастернаковский Шекспир», в которой назвал переводы Бориса Леонидовича «фальсификацией Шекспира», отметив их распространенность и пустые восторги критики. «Таким образом, его переводческая продукция, – писал Шенгели, – приобретает значение образца для других советских переводчиков (“вот как надо переводить”), а с другой стороны значение советского рекорда в глазах иностранного читателя (“вот как переводит первый поэт России и, очевидно, лучший ее переводчик”). Отрицательные следствия этого таковы: 1) советский читатель получает неполноценную продукцию; 2) советский переводчик учится переводить небрежно и неточно; 3) внимательный иностранный критик, подвергнув эти переводы разбору, вправе усмехнуться: “что это за страна, первый поэт которой переводит так плохо?” А это имеет уже непосредственное политическое значение…»

Статья была подготовлена к печати, однако напечатана не была, хотя, похоже, что многим из писателей ее содержание стало известным и каким-то боком это Шенгели вылезло. Он вообще был человеком, не умеющим сдерживать свои чувства, то и дело задевая гордыню то одних, то других писателей, что навлекало на него множество серьезных неприятностей.

А ведь Шенгели писал еще и небольшую прекрасную прозу – среди его рукописей лежат рассказы «Жил на окраине», «Стариковские радости», «Оскорбление», «Смерть педагога», «Юридический казус», «Пари адвоката Зуева», «Зенит и Надир», «Облако, полдня висевшее…» и некоторые другие. Уже первые строки данных произведений показывают, что Шенгели был мастером также и в этом жанре, проза его рассказов лилась довольно легко и свободно: «Жил на окраине. Тихо и безжизненно было здесь в лощине у берега речки, а там, наверху – грохотал город, бетонный, железный, гулкий. Было одиноко на тротуарах, в университете, в библиотеках, театрах…» («Жил на окраине»). Или же: «Адвокат Зуев в нашем городе слыл человеком оригинальным. Все его сограждане носили кто усы, кто усы и бороду, – лопатой, подковой или клинышком. Он же носил одну бороду, необыкновенно черную, необыкновенно редкую и жесткую до того, что его наволочки протирались всегда в строго определенном месте: в месте соприкосновения с бородой…» («Пари адвоката Зуева»). Хочется верить, что эти, пока неизвестные читателям рассказы однажды будут извлечены из папок Российского государственного архива литературы и искусств, чтобы появиться на страницах наших толстых литературных журналов – «Нового мира», «Октября», «Нашего современника». Начали ведь понемногу выходить к читателям стихи и поэмы Шенгели, так будем надеяться, что напечатают однажды и все остальное из того, что было им при жизни написано…

В своих «Записках без комментариев» Вадим Перельмутер сообщает, что Сергей Шервинский, лет двадцать друживший с Максимилианом Волошиным, писал, находясь на его даче в Коктебеле: «Сегодня Макс читает. Будет скучно, – / Не каждый день к стихам наклонен ум. / В десятый раз уж внемлешь равнодушно, / Как пострадал пресвитер Аввакум…», – и этому поэтическому посланию вторит Георгий Аркадьевич Шенгели, а точнее – через него вторит Михаил Кузмин в пародии Шенгели 1925 года. Вот для начала стихотворение-первоисточник самого Кузмина, которое послужило основой для иронического отталкивания от него и написания в его духе пародии: «Но еще слаще, / еще мудрее, / истративши все именье, / продавши последнюю мельницу / для той, / которую завтра забыл бы, / вернувшись / после веселой прогулки / в уже проданный дом, / поужинать / и, прочитав рассказ Апулея / в сто первый раз, / в теплой душистой ванне, / не слыша никаких прощаний, / открыть себе жилы; / и чтоб в длинное