5. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне - Анатоль Франс

— Оставим этот спор, — вмешался Лоллий. — Люди просвещенные никогда не станут объединяться для того, чтобы истреблять все доктрины в пользу какой-либо одной. Что же касается толпы, то пусть себе думает, будто у Юпитера шестьсот имен или одно, — никому до этого нет дела!

Тогда повел речь Кассий, человек неторопливый и положительный:

— Остерегись, о Галлион, как бы природа божества в том понимании, какое ты ему придаешь, не вступила в противоречие с верованиями предков. В конце концов вовсе неважно, убедительнее твои доводы, чем доводы Аполлодора, или нет. Но следует помыслить об отечестве. Рим обязан религии своими добродетелями и своим могуществом. Уничтожить наших богов — значит уничтожить и нас самих.

— Не опасайся, друг, — с живостью возразил Галлион, — не опасайся, что я, исполнившись дерзостного духа, намерен отвергать существование небесных покровителей Империи. Единое божество, о Луций, которое признают философы, содержит в себе всех богов, подобно тому как человечество содержит в себе всех людей. Боги, почитание которых было установлено нашими мудрыми предками, — Юпитер, Юнона, Марс, Минерва, Квирин, Геркулес — самые величественные проявления верховного владыки вселенной, и все они существуют наравне с ним. Нет, разумеется, я не безбожник, не враг законов. Никто более Галлиона не почитает священных установлений.

Ни один из присутствующих не выказал намерения спорить с проконсулом. И Лоллий, возвратившись к первоначальному предмету разговора, произнес:

— Мы старались проникнуть в грядущее. Друзья, какая судьба ожидает, по вашему мнению, человека после смерти?

В ответ на этот вопрос Анней Мела посулил бессмертие героям и мудрецам. А людям заурядным он отказал в нем.

— Трудно поверить, — заявил он, — что скареды, обжоры, завистники обладают бессмертной душой. Может ли преимущество такого рода принадлежать существам косным и грубым? Не думаю. Мы оскорбили бы великих богов, допустив, будто они назначили бессмертие в удел простолюдину, который понимает толк лишь в своих козах да сырах, и вольноотпущеннику, превосходящему богатством Креза[236], но не знающему иных забот, кроме проверки счетов своих управителей. К чему, о благие боги, таким людям душа? Какими жалкими казались бы они в Елисейских полях[237] среди героев и мудрецов! Этим несчастным, которых так много на земле, нечем заполнить даже быстротекущую человеческую жизнь. Чем же заполнили бы они жизнь более долгую? Грубые души угасают вместе со смертью тела или некоторое время вьются вихрем вкруг нашей земли и затем растворяются без следа в воздушной толще. Одна лишь добродетель, делая человека равным богам, приобщает его и к их бессмертию. Как сказал поэт:

О нет, божественная добродетельК печальным теням Стикса не сойдетВовек. Живи героем — и судьбаНе увлечет тебя в забвенья рекуЖестокую. И в твой последний часТебе на небо путь проложит слава!

Осмыслим же до конца наше положение. Всем нам предстоит умереть, исчезнуть без следа. Человек самой блистательной добродетели не избежит общей судьбы, разве только сделается богом и займет место на Олимпе, среди героев и богов.

— Но ему не дано знать, ждет ли его апофеоз, — заметил Марк Лоллий. — Нет на земле такого раба, нет такого варвара, который не знал бы, что Август — бог. Но сам Август этого не ведает. Так что наши императоры в скорби свершают свой путь к звездам, и ныне мы наблюдаем, как Клавдий, бледнея, приближается к ожидающим его за гробом почестям.

Галлион покачал головой.

— Поэт Еврипид сказал:[238]

Нам оттого земная жизнь любезна,Что жизни мы не ведаем иной.

Все, что рассказывают о мертвых, лишено достоверности, неотделимо от разных басен и лживых вымыслов. Тем не менее я полагаю, что мужи добродетельные достигают бессмертия, о котором они имеют ясное представление. И знайте же, они получают его ценою собственных усилий, а вовсе не как награду, пожалованную богами. Да и по какому праву бессмертные боги стали бы унижать человека добродетельного, вознаграждая его? Истинная плата за то, что ты совершил доброе дело, — в нем самом; ничем иным нельзя достойно воздать за добродетель. Предоставим же грубым душам боязнь наказания и надежду на вознаграждение: это поддержит в них низменное рвение. Возлюбим в добродетели самое добродетель. Галлион, если то, что повествуют поэты о Тартаре, — правда, если ты после смерти предстанешь пред судилищем Миноса[239], ты скажешь ему: «Ты не судья мне, Минос. Мои деяния уже вынесли мне приговор».

— Каким образом могут боги даровать людям бессмертие, коль скоро они сами не обладают им? — выразил сомнение философ Аполлодор.

Аполлодор действительно не верил в то, будто боги бессмертны, и уж во всяком случае в то, что их власть над миром продлится вечно.

И он привел свои доводы.

— Царствие Юпитера началось по прошествии золотого века, — сказал он. — Нам ведомо из преданий, сохраненных для нас поэтами, что сын Сатурна унаследовал от отца управление миром. Но ведь все, что имело начало, должно иметь и конец. Нелепо предполагать, будто вещь, ограниченная с одной стороны, может не иметь границы с другой. В таком случае пришлось бы признать ее одновременно конечной и бесконечной, а это сущая нелепость. Все, что имеет исходную точку, доступно измерению, начиная от этой точки, и остается доступным измерению в любой точке на всем своем протяжении, разве только изменит свою природу; стало быть, все, доступное измерению, непременно заключено между двумя крайними точками. Вот почему должно почитать достоверным, что царствие Юпитера окончится по примеру царствия Сатурна. Как сказал Эсхил:[240]

О да, Необходимости подвластенЮпитер, и избегнуть не даноЕму того, что рок предначертал.

Галлион придерживался того же мнения, основываясь на доказательствах, почерпнутых из наблюдений над природой.

— Я полагаю, подобно тебе, Аполлодор, что боги царствуют не вечно; и к этому взгляду я склоняюсь, изучая небесные явления. Небеса, подобно земле, подвержены распаду, и божественные чертоги, как и жилища людей, рушатся под бременем столетий. Я видел камни, упавшие на землю из воздушных просторов. Они почернели и потрескались от пламени. Они неоспоримо свидетельствуют о небесных пожарах.

Знай же, Аполлодор, что тела богов, как и жилища их, обречены на разрушение. И если правильны слова Гомера о том, будто боги, населяющие Олимп, оплодотворяют лоно богинь и смертных женщин, стало быть, они сами не бессмертны, хотя их жизнь и намного превосходит продолжительностью жизнь людей; обстоятельство это свидетельствует о том, что судьба вынуждает богов передавать дальше существование, которое им нельзя сохранить навеки.

— И в самом деле представляется непостижимым, — заметил Лоллий, — что бессмертные, по примеру людей и животных, рождают детей и, следовательно, обладают предназначенными для этой цели органами. Но, быть может, рассказы о любви богов — всего лишь выдумки поэтов?

Аполлодор вновь обосновал тонкими доводами, что царству Юпитера наступит когда-нибудь конец. И возвестил, что сыну Сатурна будет наследовать Прометей.

— Прометей был освобожден Геркулесом с согласия Юпитера[241], — возразил Галлион, — и ныне вкушает на Олимпе блаженство, которым обязан своей прозорливости и любви к людям. Ничто не изменит больше его счастливого жребия.

Аполлодор спросил:

— Кто же тогда, по-твоему, о Галлион, унаследует громовые стрелы, колеблющие мир?

— Хотя попытка ответить на этот вопрос может показаться дерзостной, я полагаю, что могу назвать преемника Юпитера, — отвечал Галлион.

Когда проконсул произносил эти слова, служитель базилики, который обычно объявлял назначенные к слушанию дела, приблизился к нему и сообщил, что тяжущиеся ожидают его в судилище.

Проконсул осведомился, важное ли у них дело.

— Весьма ничтожное, о Галлион, — ответил служитель базилики. — Какой-то человек, живущий вблизи Кенкрейской гавани, привел на суд твой некоего чужеземца. Оба они иудеи весьма низкого положения. Спор между ними возник по поводу какого-то варварского обычая или грубого суеверия, как это свойственно сирийцам. Вот запись их показаний. Для писца, который производил ее, все это не более понятно, чем пуническая грамота.

Истец сообщает тебе, о Галлион, что он стоит во главе сообщества иудеев, именуемого по-гречески синагогой; он просит у тебя правосудия, он обвиняет какого-то выходца из Тарса, с недавних пор обосновавшегося в Кенкрее, в том, что тот каждую субботу приходит в синагогу и держит речи против иудейского закона. «Это — позор и поношение, которые тебе должно пресечь», — заявляет истец. И ссылается на нерушимость привилегий, кои принадлежат сынам Израиля. Ответчик же отстаивает право всех тех, кто верует в его учение, стать приемными детьми некоего человека по имени Авраам и войти в его семью и угрожает при этом истцу гневом божьим. Ты видишь, о Галлион, что тяжба эта мелкая и запутанная. Тебе предстоит решить, будешь ли ты ее разбирать сам, или предоставишь это младшему судейскому чину.