Предсмертные слова - Вадим Арбенин

А такое в нашем благословенном отечестве уже случалось.

Января 29 числа 1742 года на Васильевском острове в Петербурге, прямо напротив Военной коллегии, сколотили эшафот из плохо оструганных досок. В 11 часов на него внесли вице-канцлера Российской империи АНДРЕЯ ИВАНОВИЧА ОСТЕРМАНА (ноги уже не слушались графа). Четыре гвардейца и с ними унтер-офицер посадили старика на стул перед плахой, сняли с него шапку, и секретарь зачитал ему приговор. А когда закончил, с генерал-адмирала сорвали парик, и солдаты положили его на живот шеей на плаху. Палач, сорвав с него старую лисью шубу и завернув ворот рубахи, взялся было за топор, но, когда занёс его, секретарь, крикнув «Стой!», приказал поднять осуждённого. Едва живого графа опять посадили на стул и прочитали помилование. То был первый указ новой императрицы Елизаветы Петровны об отмене смертной казни в России. «Верните мне парик, — попросил он палача. — Надо беречься от простуды». И это были последние запомнившиеся народу слова некогда всесильного Остермана. Солдаты снесли его с эшафота вниз, посадили в сани и увезли в Шлиссельбургскую крепость, а оттуда — в сибирскую ссылку. И там его заели до смерти печально известные насекомые.

Тот же спектакль был разыгран и перед фельдмаршалом графом БУРХАРДОМ КРИСТОФОМ фон МИНИХОМ. «Здорово, ребята!» — громко поприветствовал покоритель Данцига и Очакова гвардейцев, продираясь к эшафоту сквозь их строй в парадном, красного цвета, плаще, с обнажённой лысой головой — а на дворе стоял трескучий мороз. «Посторонись… Не видишь разве, кто идёт». Президент Военной коллегии неустрашимо взбежал по ступеням на лобное место, окружённое шестью тысячами солдат, оглядел площадь — нет ли где непорядка? А за его спиной палач уже тащил из мешка тяжелый топор: он готовился четвертовать Миниха — «рубить его четыре раза по членам, после чего — голову». «Освобождайте меня от жизни с твёрдостью, — сказал ему фельдмаршал, одаривая брильянтовым перстнем с руки. — Ухожу от вас с величайшим удовольствием». И кидал в толпу кольца и табакерки с алмазами. Ему уже заломили руки назад, сорвали рубашку с плеч долой, дабы оголить шею, и тут-то в самый раз и подоспел аудитор и объявил о замене казни пожизненной ссылкой в Сибирь. Сходя с эшафота, Миних с улыбкой сказал полузамёрзшему полицейскому офицеру: «Что, батенька, холодно? Шнапсику бы теперь, — адмиральский час, однако!» Двадцать пять лет спустя, перед своей кончиной, возвращённый из ссылки в Пелыме Миних, герой, честолюбец, волокита, любящий страстно ветчину с сахаром и женщин, но более всего славу, велел секретарю читать вслух свои допросные листы из Тайной канцелярии. И нашёл в себе терпение не умереть, прежде чем тот не закончил чтение. «Нет-нет, я не подгадил», — сказал Миних самому себе, закрывая глаза… Было ему от роду 85 лет.

Титулярного советника при Министерстве иностранных дел и кандидата прав МИХАИЛА ВАСИЛЬЕВИЧА БУТАШЕВИЧА-ПЕТРАШЕВСКОГО со товарищи (всего девять человек, и среди них двадцатисемилетний отставной поручик инженерных войск Фёдор Михайлович Достоевский) вывели на мёрзлый казарменный плац Семёновского полка. Все были в штатских летних пальто и холодных шляпах. «Подвергнуть смертной казни расстреливанием», — огласил приговор аудитор. На осуждённых разорвали одежду, над их головами переломили шпаги, мундиры и эполеты сожгли на костре. Палачи в старых цветных кафтанах и чёрных плисовых шароварах надели на приговорённых просторные холщовые саваны с остроконечными капюшонами и длинными, почти до земли, рукавами. Петрашевский неожиданно расхохотался, расхохотался дерзко, презрительно и вызывающе, театрально взмахивая при этом своими клоунскими рукавами: «Господа!.. — хохот душил его. — Как мы, должно быть, смешны в этих балахонах!..» Его первым привязали верёвками к серому позорному столбу, скрутили за спиной руки, а белый колпак надвинули на глаза. Но резким движением головы Петрашевский сбросил его: «Я не боюсь смерти, я могу смотреть ей прямо в глаза!..» Хрипло прозвучал рожок, и унтер-офицер подал команду взводу: «Рукавицы снять! К заряду! На прицел!» и двенадцать солдат взяли ружья на изготовку. Но команда «Пли!» не последовала, а раздался отбой: «От-ставить!». И после довольно долгой паузы, аудитор зачитал: «Его величество… вместо смертной казни… в каторжную работу в рудниках… без срока… преступник Буташевич-Петрашевский… отправляется в Сибирь». Закованного по рукам и ногам, его посадили в заложенные тройкой сани и в сопровождении жандарма погнали в Сибирь. Там он жил ссыльным в селе Бельском, на Енисее, квартируя и столуясь у старухи Конюрихи в простой крестьянской избе. Губернатор Восточной Сибири вручил ему, политическому преступнику, издание казённой газеты своего края, но однажды подверг его, потомственного дворянина, наказанию розгами «за сопротивление властям». Вернувшись как-то из Енисейска, бодрым и здоровым, он попросил свою хозяйку уже с порога: «Давай щей, мать!», поужинал с аппетитом и пошёл спать в свой угол, занятый кухонной посудой и лоханью с помоями. А наутро его нашли в постели мёртвым.

МАРИЯ-АНТУАНЕТТА, поднимаясь на эшафот посередь площади Революции, как раз напротив статуи Свободы, неосторожно наступила маленькой своей ножкой, обутой в изящную чёрную прюнелевую ботинку с острыми носками, на грубый башмак Шарля-Анри Сансона младшего, «господина» и палача Парижа. «Простите, сударь, я нечаянно», — проворковала развенчанная королева Франции, в которую, по слухам, «были влюблены двести тысяч французов». Когда он подал ей руку, чтобы поддержать её, бледная, но спокойная Мария Антуанетта отказалась: «Не нужно. Слава богу, я сама ещё чувствую себя в силах дойти до места». Самая известная жертва Французской революции, она, привезённая из тюрьмы Консьержери в роковой тележке, поднялась по ступеням эшафота «с таким величием, как будто поднималась по лестнице Версальского дворца», и опустила прехорошенькую свою белокурую головку под нож гильотины. Правда, сам палач Сансон записал в дневнике, что волосы её в одночасье поседели, к тому же перед казнью он их обрезал по плечи. Прежде чем лечь на роковую доску, королева, мать четверых детей, спокойно обратилась к многотысячной толпе черни, жаждущей мести: «Молитесь обо мне и не оставляйте детей моих! Я прощаю врагов моих за всё причинённое мне зло». Потом бросила прощальный взгляд на дворец Тюильри, взглянула на небо и громким голосом сказала: «Прощайте, дети мои, прощайте! Я иду к отцу вашему…» И, повернувшись к палачу, воскликнула: «Поторопитесь!» Через пару дней после казни в Национальный Конвент поступил счёт от могильщика Жюли: «Казнённая № 25. Вдова Капет. Гроб — 6 франков. Носилки — 6 франков. Могила и плата могильщикам — 25 франков. Могильщику Жюли — 264 франка. Париж, 11 брюмера, 2 года Французской республики».