Могила Таме-Тунга - Константин Нефедьев

Текли годы, слагаясь в десятилетия, в века. Иные ветры дули над Амазонией.

Калапало — потомки воинственных современников прекрасной Ин превратились в племя мирных охотников. Об их героическом прошлом напоминало лишь название — охотники за черепами — да ритуальные игры и танцы. Мирному укладу жизни нынешних калапало ближе стал культ Лао Белозубого — культ памяти достойных людей племени, чья жизнь заслуживает подражания, нежели культ Справедливого Лоха с его призывом к мести, к кровопролитию. Справедливый Лох превратился в грозное, но более отвлеченное верховное божество. На его пещеру было наложено табу, и некогда широкая тропа к ней заросла…

Ример немало поработал мачете, чтобы добраться до входа в пещеру, хотя он был там совсем недавно. Пэйн предпочел роль стороннего наблюдателя и уселся в тени, поглядывая, как потный Ример расчищал от щебня узкое отверстие.

Пещера оказалась значительно больше и выше, нежели хижина Лао Белозубого. Здесь не было колонн-сталактитов, отражавших свет, и поэтому делавших первую пещеру более светлой. Капище Справедливого Лоха, вырубленное в темно-красном граните, с полом, покрытым толстым слоем черного крупнозернистого песка, было мрачным.

Посреди пещеры на постаменте стояло большое серебряное блюдо, а на нем — засушенная голова Роберио Диаша — Справедливого Лоха. Великий искусник-колдун сумел сохранить поразительную точность этого уменьшенного в пропорциях лица, живость выражения которого не могло исказить даже время.

Волевой абрис узких губ, прямой нос с чувственным изломом ноздрей, высокий лоб мудреца, опирающийся на крылья мохнатых бровей, прижатые к черепу не по-мужски маленькие уши, полуприкрытые темными кудрями и, главное, кожа, сохранившая естественный цвет, свежесть, фактуру — приковывали внимание, вызывали стремление разгадать сложный характер этого человека, понять, чего в нем было больше — честолюбия, упорства, стойкости или мстительности. Два темно-голубых аквамарина, вставленные в глазницы, оживляли лицо, придавали ему выражение глубокой задумчивости. Это было так поразительно, что от иронического настроя Пэйна не осталось и следа. Теперь он уж чуть ли не с трепетом разглядывал содержание ниш, выбитых в стенках пещеры.

Там стояли пожелтевшие черепа в натуральную величину, набитые золотыми самородками, монетами, драгоценными камнями или полупогруженные в сосуды с какой-то темной окаменевшей массой.

— Что ж, народная молва не зря назвала Роберио Диаша Справедливым Лохом. Он не только справедлив, но и великодушен. Не правда ли, мсье? — нарушил тишину Ример.

— Справедливый Лох сохранил побежденным врагам их помыслы, желания — все, о чем они мечтали, чего добивались при жизни. Одни хотели богатства — Справедливый Лох дал им золота, драгоценностей столько, сколько может вместить их череп. Другие тешились видом горячей человеческой крови — Справедливый Лох утопил их в собственной крови… А вот то, что осталось от моих друзей.

Ример подошел к другому постаменту, стоявшему против Справедливого Лоха, откинул разноцветный лоскут, оказавшийся британским флагом, и показал на две засушенные и уменьшенные головы с золотыми дублонами на глазах.

— Отец и сын Фостер все же были достойными людьми. Я сохранил им человеческий облик. Дублоны на глазницах — символ того, что золото затмило их разум…

Мрачная обстановка капища, вид оскалившихся черепов, казавшихся непомерно великими, при сравнении с уменьшенными размерами голов Диаша и Фостеров, угнетающе подействовали на Пэйна.

— Уйдемте отсюда, мсье Ример, прошу вас! — взмолился он. — Я не могу здесь больше дышать. Это чудовищно, жутко и… неприятно!

И Пэйн поспешил к выходу.

Всю обратную дорогу до реки француз молчал, не отвечая на реплики Римера. Молча, ничем не выдав своих чувств, встретил он сообщение Лакастры о смерти капитана Моора. Также молча он, вместе с Римером и Лакастрой, копал могилу. Лишь когда тело капитана было засыпано землей, Пэйн сказал Римеру:

— Вы жестоки, мсье! Я вас больше не желаю знать!

— Что ж, вы правы, — ответил Ример, пожимая плечами. — Нам и незачем продолжать знакомство. Но оно может возобновиться, если вы, мсье Пэйн, где-нибудь, когда-нибудь и кому-нибудь откроете тайну лакори и калапало, в которую я вас посвятил. Тогда ваша голова либо череп окажутся в пещере Справедливого Лоха с кляпом во рту. Сказать по правде, в интересах здешних охотников мне следовало бы это сделать сейчас, но я не делаю, потому что верю вам, мсье… Мы с Лакастрой отправляемся в Куябу, оттуда через Корумбу и Сан-Паулу в Рио. Можете отправляться с нами.

— Нет, мсье, — перебил Пэйн, — я с вами не пойду! Пусть я погибну в водах бурной Кулисэу, но отправлюсь на север. Надеюсь, наши пути больше никогда не пересекутся!

Ример снова пожал плечами и отвернулся.

Все же Пэйн не отказался от помощи Римера и Лакастры, когда они натаскали ему бревен и связали плот, так же как не отказался от карабина и небольшого запаса сушеного мяса и рыбы.

— …Ример с лакорийцем скрылись в джунглях, — продолжал Пэйн свое повествование, — но ушли не сразу и какое-то время наблюдали за мной. Я увидел их в последний раз стоящими на вершине высокого обрыва, мимо которого проносило мой плот. Они помахали мне рукой, но я отвернулся. Умом я понимал и, следовательно, оправдывал Римера, но при одном воспоминании о пещере Справедливого Лоха меня начинало трясти, словно в лихорадке.

Пэйн поморщился, облизнул языком пересохшие губы и продолжал:

— Мое плавание по быстрой Кулисэу было очень непродолжительным. К вечеру на первом же пороге плот наскочил на подводный камень и рассыпался. Меня ударило головой о камень, и я потерял сознание. Избитого, окровавленного, с переломленными членами и почти бездыханного меня подобрали на берегу лакорийцы.

Болел я долго, мучительно. Выходил меня знахарь Ленда, с которым с тех пор мы стали лучшими друзьями…

— Но, мсье Пэйн, — перебил француза Грасильяму, — почему же вы после того, как выздоровели, окрепли, не ушли от лакорийцев? Они не отпускали вас?

— Я и не поднимал этого вопроса, мсье. Да мне и незачем было уходить от них.

— Как? Разве вас не потянуло на родину, к вашим близким, к друзьям? — неожиданно спросил до сих пор молчавший Сергей.

— Родина, близкие, друзья… — задумчиво повторил Пэйн. — Милый юноша! Вы, русские, по-иному понимаете слово «родина», поэтому ты не поймешь, если я скажу, что для меня родина — это, прежде всего, я сам. Близких у меня нет. Я — подкидыш, воспитывался в приюте, а потом в иезуитской школе. Какие уж тут близкие? Друзья? Да настоящих друзей я, пожалуй, тоже никогда не имел… И почему вы думаете, что я совершаю нечто недостойное, обитая здесь, в этом эдеме, а не на Монмартре или в Латинском квартале Парижа? Жизнь тех, кого мы называем дикарями, имеет множество преимуществ перед жизнью так называемых цивилизованных белых. Чем цивилизованней, в подлинном смысле этого слова, человек, тем с большей охотой он сбрасывает с себя путы всего наносного, всего лишнего и окунается в стихию предельной простоты. Большинство белых, ставших «дикарями», были хорошо образованными людьми. Об этом писал в одной из своих статей о дебрях Перу покойный Фостер…