История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чтобы не проживаться напрасно в Минске, Витя решил съездить в Москву хлопотать в московском Земельном банке о высылке оценщика для центра, и в Петербург, чтобы наконец видеть Дерюжинского, а я уехала в Луцк. Здесь меня ожидало большое несчастие. Миша успел соскучиться у себя в Щаврах, в особенности, может быть, из-за смерти Аннушки и просил нас послать его скорее в Луцк. Дня за два до моего приезда он прибыл в Луцк и встретил меня сияющим, с обычной его добродушной улыбкой до ушей. На другой день, двенадцатого июня, он стал просить отпустить его купаться, стояли жаркие дни. Я дала ему мелочи, настаивая, чтобы он непременно шел в купальню, а не бросался в Стырь. Я помнила рассказы попадьи о том, как эта река умеет «стыриться». Я настояла еще, чтобы младший писарь канцелярии, очень приличный и милый Игнат, сопровождал его. Но Мишка побежал купаться, не дожидаясь Игната, которого на полчаса задержали в канцелярии какие-то повестки, и не пошел в купальни, а бросился, играя с ребятишками на берегу, прямо в Стырь и утонул.
Я не стану здесь описывать, как прошли для меня три дня и бессонные ночи, пока рыбаки тщетно баграми искали тело бедного мальчика. Наконец пятнадцатого июня утром оно всплыло. Благодаря Игнату и секретарю Кофтуну все формальности к погребению Миши на кладбище утопленников были готовы к шести часам вечера. Я поехала на это страшное кладбище по ту сторону Стыря. И ставлю точки…
На другой день под ужасным впечатлением этой гибели я собралась в Минск. Моим оправданием в этой гибели молодого существа была мелочь, которую нашли в кармане платья, оставленного им на берегу, да Игнат, которого я просила не отпускать Мишу без себя, но от этого не легче. Миша не хотел ждать Игната каких-нибудь десять минут и точно бежал прямо навстречу своей смерти. Об этом несчастии я телеграфировала его родителям в Щавры, вызывая их на похороны, но они ответили, что не приедут, и только Антося прибыла, и то вечером, опоздав на похороны. Она решила, что похоже Аннушка потянула его за собой на тот свет, не иначе, а оставаться ему на свете было ни к чему. Побывав у родителей в Щаврах, он уже стал курить с ребятишками и выпивать с парнями, словом, испортился бы в конец непременно. Блаженны те, кто умеет находить утешение в подобных объяснениях. В том же роде утешала меня и Оленька: «C’etait fatal[270], избежать этого нельзя было. Опытный хиромант это бы прочел по линиям его руки еще при его появлении на свет, и, во всяком случае, ему так гораздо лучше».
Но мне было невыразимо жутко, особенно после того, каким я увидела его в гробу. Антося, проводив меня, осталась одна в Луцке при квартире и занялась варкой варенья.
В последнюю ночь в этом неблагополучном городе, которую я проводила все так же без сна, она не отходила от меня и развлекала всякими рассказами из своей жизни. Чего только не пришлось ей переживать. Рассказывала она, конечно, и о Щаврах, как родители Миши положили взыскать с меня волоку[271] десятин земли за то, что я не уберегла Мишу, рассказывала и о своих дорожных впечатлениях. Подъезжая к Сарнам, она прикинулась в вагоне спящей, против нее сидели две польки, они всю дорогу трещали и, смеясь, рассказывали одна другой про Янихен и Соукуна, и про то, как нашлись какие-то дураки, которые теперь купили Сарны и не знают, что она с Соукуном вывезла весь урожай и весь инвентарь. Увы! мы это хорошо знали. Но что могли мы сделать, не имея денег на купчую? У нас были описи всего инвентаря, подписанные Соукуном и Шолковскнм, но это же не мешало ей вывозить его.
Вторично ехала я из Луцка в Минск с кошками, рвавшими до крови сердце, и как-то там рельефнее на этом темном фоне выступала красота природы этого края под лучами июньского солнца. Все станции были завалены цветами, особенно много было роз в букетах и горшках; в полях рожь, уже спея, стояла буквально стеной. Что за красота, что за ширь и что за счастье трепетало в жарком воздухе. Как человек не умеет этим пользоваться и наслаждаться.
Мы съехались с Витей в Минске одновременно. И он был поражен и огорчен гибелью Миши. Его поездка была удачнее моей, хотя в Москве банк согласился перевести на центр всего двадцать восемь тысяч да, кроме того, разрешал продажу не иначе как с погашеньем пятнадцать тысяч за старообрядцев, то, что так пугало Лелю с Кузнецовым. На это погашение у нас были двадцать тысяч верхов Шидловского в декабре, но будут ли они?
В Петербурге Витя наконец познакомился с Дерюжинским, который произвел на него прекрасное впечатление. Если нас пугали Дерюжинским, то его пугали нами. Хотя Шолковский и уверял нас, что у него на текущем счету семьдесят тысяч (иначе он бы и не вошел с нами в дело), но теперь понял и узнал, что Шолковский совершенно безденежный аферист (о Кулицком он и не говорит), который оборачивается чужими векселями. А так как ему уже ставилось на вид, что он продает свое имение поляку, что не полагается, то он очень озабочен возможно скорее покончить это дело с нами. Поэтому он готов идти на всякие уступки, чтобы вместо сентября писать купчую в июле. С этой целью он нам оставит в закладной не тридцать пять тысяч, а сто тысяч. Таким образом, нам придется внести всего верхов при купчей вместо шестидесяти тысяч всего тридцать пять тысяч (триста сорок три тысячи банк, сто тысяч закладная, тридцать семь тысяч внесено, остается до пятисот пятнадцати тысяч тридцать пять тысяч). Такой оборот дела окрылил Витю. Наша доля равнялась, таким образом, восемнадцати тысячам. Это осилить мы сумеем. Поэтому, когда мы все съехались опять в Минске и оказалось, что дело с Жемчужниковым не устраивается, никто этим не был особенно огорчен, а я…
Не устроилось же дело с Жемчужниковым потому, что на станции Сарны
