Грани судьбы - Алексей Шепелёв

— Вы находитесь в госпитале, в реанимационном отделении. У Вас во рту трубка, которая помогает Вам дышать, — продолжала врач.

Про трубку — Мирон и сам понял. Кем надо быть, чтобы не догадаться, если второй конец трубки и подходящий к нему от мерно шипящего аппарата шланг болтаются перед самыми глазами.

— Я вызвала врача, — сообщила женщина. — Сейчас он подойдёт.

Значит, он ошибся, приняв женщину за доктора. Медсестра. Логично. Не может врач около каждого больного сидеть.

Впрочем, доктор появился почти тут же. Пожилой, с выбивавшейся из-под маски седеющей бородкой, и в круглых очках. Тут же забросал сестру непонятными Мирону вопросами, на которые быстро и уверенно следовали ничуть не более понятные ответы. Сам же доктор всё отлично понял и принял решение:

— Экстубируем.

После чего нагнулся над больным и ласково, словно общался с капризным ребёнком, проговорил:

— Мирон Павлинович, сейчас я выну эту трубку. Вы должны по моей команде сделать глубокий вдох. А потом — выдох. Если поняли меня, то моргните один раз.

Мирон моргнул.

— Вот и отличненько, — с профессиональной бодростью заключил врач. — Поехали. Вдо-ох. Выдох.

Нижниченко чуть не вывернуло наизнанку. Обслюнявленная трубка полетела в таз, а больной зашелся в приступе кашля. Прокашлявшись, генерал поинтересовался:

— Где я?

— В Медицинской Академии, в отделении реанимации.

— Киев, бульвар Леси Украинки?

— Точно, — кивнул доктор. — Вы, конечно, помните, кто Вы и что с Вами произошло?

Помнил Мирон много чего. По совокупности это тянуло на пожизненное заключение в самой серьёзной психиатрической лечебнице Юго-Западной Федерации. Впрочем, никто из него признаний сейчас не тянул.

— Мирон Павлинович Нижниченко. Генерал-майор, заместитель Начальника Службы Безопасности ЮЗФ. Зачем меня связали?

— Господь с Вами, Мирон Павлинович. Не связали, а привязали. Такие правила у нас в реанимации. Так Вы помните, что с Вами случилось?

— Не очень…

— А как себя чувствуете? Болит что-нибудь?

— Горло саднит…

— Ну, после интубации это нормально. А кроме горла? Голова? Живот? Трудно дышать?

Мирон честно прислушался к своим ощущениям.

— Вроде нет.

— Слабость? Тошнота?

Чувствовалось, что врач любил свою работу. А как же иначе. В Академии все были трудоголиками, другие там не выживали, уходили в более спокойные места.

— Да нет…

— Позвольте.

Доктор бесцеремонно оттянул генералу веко сначала на одном глазу, потом на другом, удовлетворённо хмыкнул и повернулся к сестре.

— Хорошие показатели. Продолжайте наблюдение.

— Руки-то развяжите, — напомнил Мирон.

— Конечно-конечно, — согласился доктор уже в дверях палаты.

Через час его перевезли из реанимации в одноместную палату-люкс с холодильником и телевизором. Правда, пульт от телевизора не выдали.

А ещё через час генерал-лейтенант СБ ЮЗФ Мыкола Хомыч Лыбедь, возбуждённо расхаживая от окна к двери и обратно, посвящал Нижниченко в историю его чудесного спасения.

— Літак тільки почав заходити на посадку — і раптом буквально розлітається на шматки в повітрі. В Управлінні усі шоковані були. Експертиза нічого зрозуміти не може. Чорні скриньки досліджували — всі бортові системи працювали нормально. А підривники повторюють — не було міни на борті і все тут. Одні папери пишуть, інші пишуть, а користі ніякої.

— На сусідів, либонь, грішив? — устало поинтересовался Мирон.

Кое-кто из коллег Мыколы Хомыча общался с ним на втором государственном столь же принципиально, сколь сам генерал Лыбедь всегда и везде говорил только на украинском. Мирону подобное поведение всегда казалось неоправданным расходом энергии, вроде обогревания улицы в зимние холода. Сколько батарею не топи, за окном теплее не станет. Любой государственно мыслящий человек понимает, что два госязыка в Юго-Западной Федерации — единственное разумное решение. Оставить государственным только один (неважно какой) — прежде всего, крупно нагадить своей стране. А уж людей, не способных отличить патриотизм от идиотизма, в Киеве к реальной политике не подпускали на пушечный выстрел. Демократия — хорошая штука только тогда, когда отлажен скрытый от посторонних глаз механизм реального принятия решений. К счастью, в ЮЗФ этот механизм отлаживали настоящие специалисты.

— Перевіряли таку версію. Так тільки там же не дурні остатні — тебе підривати. Політичною фігурою, вибач вже, ти ніколи не був…

— За правду не перепрошують.

— От. Немає їм резону тебе підривати. А неприємностей уникнути.

— Так вже… Як подумаю, що міг стати приводом для війни…

— Якої війни? Бережи Боже, приводів і без тебе досить. Он до нас у ПЗФ рветься, Кубань. Усім Москва кісткою в горлянці. Та тільки руки в нас зв'язані. Сам знаєш, стабільність насамперед.

— Знаю… Гай, пропустимо сусідів. Так що із нами було?

— Так я ж тобі говорю: літак розлетівся на шматки на висоті біля двох кілометрів. Катапультуватись пілоти не встигли. Ясна справа, думали, що ніхто не врятувався. Газети навіть устигли повідомлення дати, що загинули усі. А потім знаходять вас у байраці. Як у казці: всі троє вкупі, внутрішні органи не ушкоджені. Ніхто пояснити не може, як таке може бути. Лікарі щось там бурмочуть латиною, бурмочуть, а притиснеш, тільки і скажуть: "Не розуміємо".

— Виходить, усі троє… - задумчиво произнёс Мирон.

Что ж спасибо Адаму, не соврал, спас всех. Хотя игры у этих богов… Хоть бы Геракл, что ли, какой на них нашелся и объяснил, что нельзя так с людьми. Не мышки же подопытные.

— Троє, - кивнул Мыкола Хомыч. — Усі живі. Ти от сьогодні отямився Тучкін, Кравець — без змін. Я перед тим, як до тебе зайти, лікарів питав.

– І скільки днів ми так лежали?

— Сьогодні дванадцятий. Другий тиждень.

— Ясно.

— А мені нічого не ясно. Мирон, поясни, що там було?

Нижниченко вздохнул. С тем, что правду не расскажет никому и никогда, он определился ещё в реанимации. Но и врать тоже не собирался. Хотя бы потому, что был профессионалом и знал, как легко попадаются на вранье.

— Що ти хочеш, Миколо? Розповіді про те, як нас абордажувала літаюча тарілка, і з неї вирлоокі чужопланетяни? Не було цього. А може й було, тільки я нічого такого не пам'ятаю. Летіли як звичайно. Чаювали з Тучкіним, я його в салон запрошував. Потім він пішов: посадка почалася. І усе.

— Що — все?

— Так просто — все. Більш нічого.

— Мироне, — почти жалобно произнёс генерал Лыбедь. — Так адже не буває. Ну не виживають люди, якщо падають з висоти двох кілометрів.

— Чуєш, Миколо, а ти в Бога віруєш?

— Що? — опешил собеседник.

— У Бога ти віруєш, питаю? — повторил Нижниченко.

— Так это, — неуверенно забормотал Мыкола Хомыч, — хрещений я… греко-католик… вірю, звичайно.

— Так чого ж ти тоді в мене запитуєш? Ти Його запитай…

Когда троллеконка отъехала от вокзала, Гаяускас поинтересовался:

— Так что, Гиви, ты, выходит, гном?

— Аой, дорогой, ты что, вчера родился? И я — гном, и папа мой был гном, и мама гном, и все в роду гномы были. Неужели непонятно? А ты меня за кого принял?

— За человека, конечно.

— Дорогой, ты думай, прежде чем говорить, да. Какой я тебе человек?

От возмущения водитель даже выпустил из рук штурвал.

— Балис просто никогда в жизни гномов не видел, — пояснил Наромарт.

— Аой, дорогой, ты меня совсем не уважаешь, да? — окончательно озверевший Гиви тормознул так резко, что лёгкий Серёжка словно пёрышко слетел с сидения и чуть не впечатался в сидящего напротив Балиса.

— Гномов не видел, да? По Дороге путешествует, а гномов не видел?!

Лицо обернувшегося водителя источало праведный гнев.

— Так получилось, — спокойно ответил Балис.

Гиви изумлённо хлопнул глазами.

— Ты что, серьёзно?

Гаяускас кивнул.

— Извини, дорогой, — озадаченно проговорил гном. Весь его запал сразу куда-то улетучился.

— Ничего, бывает. Только ты, пожалуйста, больше так резко не тормози, ладно. Детей ведь везёшь, не кирпичи.