Василий Теркин - Петр Боборыкин

Глаза его украдкой остановились на ее профиле, на ее стане, на линии ее головы. Да, она смахивала на кокотку; но в ту минуту вся трепетала влечением к нему, жаждой примирения, любовью, искупающею всякий грех.

Листки дубов и черемухи ласково шептались и слали им свое благоухание; вблизи ворковала горлинка, из травы выглядывали головки маргариток.

На сердце Теркина стало помягче. Он не хотел помнить зла: но не мог и лгать, надевать на себя личину или поддаваться соблазну, чтобы сказать тотчас же потом: "Ты хотела добиться своего… Ну, а теперь прощай!"

Чуть-чуть дотронулся он до ее руки, немного ниже локтя. Серафима, точно от укола, повернулась к нему от одного прикосновения.

— Во мне, — заговорил он, не поднимая на нее глаз, — нет никакого против… тебя, — слово не сразу сошло с губ его, — сердца… Все перегорело… Может быть, мне первому следует просить у тебя прощения, я это говорю, как брат сказал бы сестре…

— За что? — почти изумленно перебила Серафима.

— Я тебя на грех подтолкнул… Никто другой.

— Вот еще! С какой стати ты на себя такое святошество напускаешь, Вася? Это на тебя не похоже… Или…

Она хотела сказать: "или Калерия тебя так переделала?"

— Никакого тут святошества нет. Я употребляю слово «грех» попросту. Я тобой хотел овладеть, зная, что ты чужая жена… и даже не думал ни о чем другом. И это было низко… Остальное ты знаешь. Стало, я же перед тобой и виноват. Я — никто другой — и довел тебя до покушения и перевернул всю тебя. стр.446

За три минуты он не ожидал ничего похожего на такой приговор себе. Это вылилось у него прямо, из какой-то глубокой складки его совести, и складка эта лежала вне его обычных душевных движений… И ему стало очень легко, почти радостно.

— Не фарисействую я, Сима. Осуждаю себя и готов всячески поддержать тебя, не дать тебе катиться вниз… Встретил я тебя нехорошо… Не то испугался, не то разозлился… А вот теперь все это отлетело. И никаких счетов между нами, слышишь — никаких…

— Никаких? — захлебываясь, выговорила она и наклонила к нему низко трепетное лицо.

— Никаких!..

XXVIII

— Вася!.. Прости!..

С этим воплем Серафима припала головой к нему. Рыдания колыхали ее.

— Что ты! Что ты!..

Теркин не находил слов. Руками он старался поднять ее за плечи. Она не давалась и судорожно прижимала голову к его коленам.

— Прости! Окаянную!.. Жить не могу… не могу… без тебя! — прерывистым звуком, с большим усилием выговаривали ее губы, не попадая одна на другую.

Все ее тело вздрагивало.

Так прошли минуты… Ему удалось поднять ее за плечи и усадить рядом.

Внезапный взрыв страсти и раскаяния потряс его, и жалость влилась в душу быстро, согрела его, перевернула взгляд на эту женщину, сложившийся в нем в течение года… Но порыва взять ее в объятия, осыпать поцелуями не было. Он не хотел обманывать себя и подогревать. Это заставило его тут же воздержаться от всякой неосторожной ласки.

С помутившимися, покрасневшими глазами сидела она у ствола, опиралась ладонями о дерн и силилась подавить свои рыдания.

— Полно, полно! — шепотом успокаивал он, наклоняясь к ней.

За талию он ее не взял и даже не прикоснулся к ее плечу кистью руки. стр.447

— Ты добрый, чудный… Я не оправдываюсь… Я, Вася, милостыни прошу! Все опротивело… вся жизнь… разъезды… знакомства… ухаживания… мужчины всякие, молодые, старые… Стая псов каких-то… Ужины… шампанское… франтовство… тряпки эти… — Она схватила свою шляпку и швырнула ее. — Не глядела бы!.. И таким же порывистым движением она прижалась к нему и положила голову на его плечо. — Вася! Жизнь моя!.. Не оттолкни!.. Возьми… Ничего мне не нужно… Никаких прав… Ежели бы ты сам предложил мне законный брак — я не соглашусь… Да и как я посмею! Тебя… тебя… слышать, сидеть рядом… знать, что вот ты тут… что никто не отнимет… никто, кроме… тебя самого или смерти… Да я умру раньше… Я это знаю. Мне хоть бы годков пять… Много… Хоть два года! Хоть год!

В ее отрывистой речи проглядывали неслыханные им звуки, что-то наивно-детское и прозрачное по своей беззаветной пылкости. Никогда и прежде, в самые безумные взрывы страсти, ее слова не проникали так в самую глубь его души, не трогали его, не приводили в такое смущение.

Он чуть не остановил ее возгласом: "Не нужно!.. Не говори так!"

Слезы подступили к глазам, он их уже ощущал в углах, и губы вздрагивали… Жалость к ней росла, жалость сродни той, какая пронизала бы его у постели умирающего или человека, приговоренного к смерти, в ту минуту, когда он прощается с жизнью и хватается за нее последними хватками отчаяния сквозь усиленный подъем духа.

Но больше ничего не было в сердце — он это сознал бесповоротно.

— Сима, — заговорил он нетвердо, боясь расплакаться, — ты меня тронула, как никогда… В любовь твою верю…

— Веришь! — вскричала Серафима и выпрямила стан. Глаза заблистали. Лицо мгновенно озарилось.

— Верю, — повторил Теркин и отвел от нее взгляд. — Но я прошу, умоляю тебя… Не насилуй моей души… Назад не вернешь чувства…

Докончить у него не хватило жестокости.

— Да-а, — протянула она глухо и поникла головой. Руки тотчас же опустились, и опять она уперла их ладонями в траву. — Я знала, Вася… могла предвидеть… стр.448

Вы, мужчины, не то, что мы. Но я ничего не требую! Пойми! Ничего!.. Только не гони. Ведь ты один… свободен… Если ты никого еще не полюбил, позволь мне дышать около тебя! Ведь не противна же я тебе?.. Не урод… Ты молодой…

Серафима вдруг покраснела. Ей стыдно стало своих слов.

Оба промолчали больше минуты.

— Зачем… унижать себя! — вымолвил первый Теркин и почуял тотчас бесполезность своих слов.

— Унижать!.. — повторила она без слез в голосе, а каким-то особенным полушепотом. — Унижать! Разве я могу считаться с тобой! Пойми! Милостыни у тебя просят, а ты с нравоучениями!

Это его задело. Он поднял голову, строже взглянул на нее, и она ему показалась жалка уже на другой лад. Что же из того, что она не может жить без него? Как же ему быть со своим сердцем?.. Любви к ней нет… Ваять ее к себе в любовницы потому только, что она красива, что в ней темперамент есть, он не позволит себе этого… Прежде, быть может, и пошел бы на такую сделку, но не теперь.

От всего ее существа, даже и потрясенного страстью, повеяло на него только женщиной, царством нервов, расшатанных постоянной жаждой наслаждений, все равно каких: любовных или низменно-животных.

Психопатия и гистерия выглядывали из всего этого. Не то, так другое, не мужчина, так морфин или еще какое средство опьянять себя. А там — исступление клинических субъектов.

Запах сильных духов шел от нее и начал бить его в виски. Этот запах выедал из сердца даже хорошую жалость, какую она пробудила в нем несколько минут назад.

— Не хочу лгать, Серафима, — сказал он твердо и сделал движение, которым как бы отводил от себя ее стан.

— Я не требую… Не гони!

— Не гнать! Значит, жить с тобой… жить… Иначе нельзя…

Я не картонный. А жить я не могу не любя!

— Боишься? — перебила она и с расширенными зрачками уставилась на него.

— Боюсь?.. Да! Не стану таиться. Боюсь.

— Чего? стр.449

— Все того же! Распусты боюсь!.. Тебя никакая страсть не переделает. Ты не можешь сбросить с себя натуры твоей… С тобой я опять завяжу сначала один ноготок в тину, а потом и всю лапу.

— А теперь ты небось праведник?

Она достала шляпку, стала надевать ее.

— Не праведник. Куда же мне!..

— В гору пошел… Крупным дельцом считаешься.

— Потому-то и должен за собою следить… чтобы деньга всей души не выела.

Серафима поднялась на ноги одним движением своего гибкого тела.

— И все это не то!

Щеки ее мгновенно побледнели, глаза ушли в орбиты.

— А что же? — тихо спросил Теркин.

— Не барышню ли присматриваешь? — Она указала правой рукой в сторону дома. — Вместе с усадьбой и породниться желаешь?.. Ха-ха! И на такого суслика, как эта толстощекая девчонка, ты меняешь меня… мою любовь!.. Ведь она не женщина, а суслик, суслик!..

Слово это она схватила с злорадством и готова была повторять до бесконечности.

— Почему же суслик? — остановил ее Теркин и тоже поднялся.

Они стояли близко один к другому, и дыхание Серафимы доходило до его лица… Глаза ее все чернели, и вокруг рта ползли змейки нервных вздрагиваний.

— Ну, да!.. Мы влюбляем в себя крупичатые, раздутые щеки… И дворянскую вотчину нам хочется оставить за собою. А потом в земцы попадем… Жаль, что нельзя в предводители… Ха-ха!..

Смех ее зазвучал истерической нотой.

— Полно, Серафима! Как не стыдно!.. — еще раз остановил он ее.

— Если так… на здоровье!.. Прощай!

Она начала было выгибать на особый лад пальцы и закидывать шею, переломила себя, перевела плечами, натянула перчатки, отряхнула полы пальто, повернулась и пошла вверх, промолвив ему: