Василий Теркин - Петр Боборыкин

— А я-то!

Этот возглас вырвался у Сани порывисто, вместе с движением головы, которую она еще сильнее отвернула, и одну руку высвободила, чтобы вынуть платок и утереть глаза.

— Вы-то?

— Да, я, я, Василий Иваныч… Вы со мной как друг обошлись… как старший брат… Думаете, я безгрешная, херувим с крылышками, а я гадкая!

— Ну, уж и гадкая!

— Гадкая!

Саня выдернула и другую руку и обеими ладонями закрыла лицо.

— Что же вы такое натворили?

— До вас мне не было стыдно… Я позволяла…

— Целовать себя? — подсказал Теркин, и его этот вопрос пронизал жутким ощущением… Ему не хотелось, чтобы она ответила: "да".

— Позволяла! — шепотом выговорила Саня, и слезы перешли в рыдания.

Сквозь них он различил слова:

— Будете презирать… Тетка Павла говорит: "развратная девчонка"… Неужели правда? Господи!

И у него навернулись слезы. Он не выдержал, схватил ее за руки, потом притянул к себе и горячо, долго поцеловал в лоб.

Рыдания прекратились; она только чуть слышно всхлипывала.

Ни одной секунды не подумал он: "Что ты делаешь?

Ведь ты судьбу свою решаешь, под венец хочешь вести этого "суслика"!"

"Суслик" стал ему в несколько минут еще дороже. Никакого прилива мужской хищности он не почуял в себе. Только бы утешить Саню и поставить на честный путь.

Она вся затихла, и в груди у нее точно совсем замерло. И так сладко было это замирание. Радость охватила ее оттого только, что "милый Василий Иваныч" знает теперь, в чем она гадко поступала, что он простил ее, не отвернулся от нее, как от развратной девчонки. Никакой надежды быть его невестой не стр.455 промелькнуло перед ней. Она забыла даже, как ее десять минут назад схватило за сердце от приезда нарядной красавицы.

Когда Теркин целовал ее в голову, он почувствовал, до какой степени она далека в эту минуту от всякого девичьего расчета… И он умиленно взял ее опять за руки, поднес их к губам и долго глядел ей в глаза, откуда тихо текли слезы.

— Дитятко! — повторил он мужицким звуком. Дитя малое… неразумное!.. Все это стряхнули вы разом… И следа не будет. Все уладим. Не разорять я ваше гнездо пришел, а заново уладить!

— Как? — спросила Саня и сквозь слезы улыбнулась ему.

— За собой оставлю… усадьбу и парк. Только это я вам на ушко говорю… Вам стоит сказать одно словечко. Вы ведь знаете, я мужичьего рода… По- мужицки и спрошу: люб вам, барышня, разночинец Василий Иванов Теркин… а? Коли не можете еще самой себе ответить, подождите.

— Люб! — звонко откликнулась Саня и неудержимо засмеялась.

Этому смеху вторил и он, и его широкая грудь слегка вздрагивала, а на глазах навертывались слезы.

Оба они опять сели рядом, рука в руку.

— Если я вам люб, не нужно вам будет расставаться с родным гнездом.

Глаза Сани удивленно расширились.

— Как же не нужно? Вы, стало быть, не покупаете?

— Покупаю. Ах, простота вы младенческая!.. Не понимаете?

Глаза его пояснили ей то, чего он не досказал.

До ушей залила ей кровь пышные щеки; она вся рванулась, прошептала:

— Пустите, голубчик, Василий Иваныч! — и выбежала из беседки.

Он рук не удерживал, но вдогонку окликнул:

— Александра Ивановна!

Саня остановилась, вся трепетная.

— Уговор лучше денег! Никому ни гугу, пока я с папашей сам не переговорю… Может, ведь и коляску мне подадут.

Смущение Сани сменилось тихим смешком. Она подошла к нему, протянула руку и низко наклонила голову к его левому уху. стр.456

— Можно об одном спросить?

— О чем хотите, дитятко!

— Та дама… ваша знакомая или родня?

— Ту даму, — весело ответил Теркин, — вы больше никогда не увидите в жизни вашей!..

— Да?..

Ее губы чуть-чуть приложились к виску Теркина, и она еще быстрее, чем в первый раз, выбежала на аллею. Щеки горели огнем; в груди тоже жгло, но приятно, точно от бокала шампанского. В голове все как-то прыгало. Она не могла задержать ни одной определенной мысли.

И вдруг, около пятой или шестой липы, она встала как вкопанная. Холодок прополз по ней и отдался внутри. Все ей стало ясно. Это было предложение. И она дала согласие. Но как? Звонко, чуть не с хохотом, выпалила мужицкое слово: "люб".

— Ах, я несчастная!

Она схватилась рукой за ствол дерева: ноги у нее подкашивались.

Разве так дают свое согласие порядочные барышни?! Что он подумал?.. "Обрадовалась, матушка, что я тебя беру за себя. Ты нищей можешь остаться, а я хоть и разночинец, да миллионщик. Вот ты и закричала:

"люб", точно в лото самый большой номер тебе вынулся!"

— Господи! Господи! — шептала она растерянно.

Холодный пот выступил у нее на лбу, и даже в глазах у нее начало пестреть. Но это было не больше десяти секунд.

"Нет! Он не такой!" — радостно и убежденно вскричала она про себя и пошла скорой и легкой походкой к дому, не глядя перед собою.

— Александра Ивановна! Где вы пропали?

Ее остановил резкий мужской возглас. Первач преградил ей дорогу с руками, вытянутыми к ней. Он ими почти касался ее плеч.

— Николай Никанорыч! — громко выговорила она, на ходу уклоняясь от него. — Подите, скажите всем: Василий Иваныч что раз решил, того не изменит.

— Да что вы такая торжественная? Точно он вас чем осчастливил. Потеха!

— Он больше того сделал!.. Он меня от вас избавил…

Прощайте! стр.457

Мимо террасы, где еще сидели за чайным столом, Саня пробежала во флигель рассказать обо всем няне Федосеевне.

XXXI

Тихое и теплое утро, с мелкими кудрявыми облачками в сторону полудня, занялось над заказником лесной дачи, протянувшейся за усадьбой Заводное. Дача, на версту от парка, вниз по течению, сходила к берегу и перекидывалась за Волгу, где занимала еще не одну сотню десятин. Там обособился сосновый лес; по заказнику шел еловый пополам с чернолесьем.

Часу в седьмом утра на одной из недавних просек, уже заросших травой и мелким кустарником, на широком мшистом пне с оголенными корнями присели два пешехода, бродившие по лесу с рассвета.

Это были Теркин со своим подручным, Хрящевым.

Они условились накануне чем свет встать, отправиться в заказник пешком, натощак, и никого в доме не будить. Вчера вотчина Черносошных с этим заказником перешла во владение компании, и вчера же обручили Теркина с Саней.

Ему нужно было отвести душу в лесу. Хоть он и сказал Хрящеву: "произведем еще смотр заказнику", но Антон Пантелеич понял, что его патрону хочется просто «побрататься» с лесом, и это его особенно тронуло. Их обоих всего сильнее сблизило чувство любви к родной природе и жалости к вековым угодьям, повсюду обреченным на хищение.

Оба немного утомились, но ни голод, ни жара не беспокоили их.

Перед ними, через узкую прогалину, с тропкой вдоль ее, вставали могучие ели с синеющей хвоей. Иные, снизу обнаженные, с высохшими ветвями, казались издали соснами. Позади стены хвойных деревьев протянулась полянка, густо-зеленого цвета, а там, дальше, шли кусты орешника и рябины. Кое-где стройно и весело высились белые стволы берез. Вправо солнце заглянуло на прогалину, шедшую узкой полосой, и цвет травы переходил в ярко-изумрудный.

На нем остановился ласкающий взгляд умных и смешливых глазок Антона Пантелеича, он указал Теркину на эту полосу пухлым пальцем правой руки: стр.458

— Мурава-то какая, Василий Иваныч, точно совсем из другого царства природы! Что солнышко-то может выделывать… И какая это красота — ель!.. Поспорит с дубом… Посмотрите вот хоть на сего исполина! Что твой кедр ливанский, нужды нет, что не дает таких сладких орешков и произрастает на низинах, а не на южных высотах!

— На ель я сосны не променяю, — возразил Теркин и боковым приятельским взглядом поглядел на

"созерцателя".

— Ах нет! Не скажите, Василий Иваныч! Сосна, на закате солнца, тоже красавица, только ей далеко до ели. Эта, вон видите, и сама-то шатром ширится и охраняет всякую былинку… Отчего здесь такая мурава и всякие кусты, ягоды? Ее благодеяниями живут!.. А в сосновом бору все мертво. Правда, идешь как по мягкому ковру, но ковер этот бездыханный… из мертвой хвои, сложился десятками лет.

— Нужды нет, Антон Пантелеич! Сосна — царица наших хвойных пород… Дом ли строить, мачту ли ставить… Поспорит с дубом не в одной красоте, а и в крепости… Она по здешним местам — основа всего лесного богатства. И дрова-то еловые, сами знаете, не в почете обретаются.

— Знаю, знаю! И полагаю, что это предрассуждение…

Горят они слишком споро оттого, что в них смолы больше; но разве назначение таких вот великанов — топка? В них хватит жизни на век и больше. И все в тени их шатров цветет и радуется.

По краям просек и под их ногами, и вокруг елей, по густой траве краснели шапочки клевера, мигала куриная слепота, выглядывали венчики мелких лесных маргариток, и белели лепестки обильной земляники… Чуть приметными крапинками, точно притаившись, мелькали ягоды; тонкое благоухание подползало снизу, и слабый, только что поднявшийся ветерок смешивал его с более крепким смолистым запахом хвои.