Шолохов. Незаконный - Захар Прилепин

У Лугового сказано, как на посиделки в вёшенском доме «Михаил Александрович приглашал и районных руководителей с жёнами. Очень часто на этих встречах Шолохов читал отрывки из «Тихого Дона». Читать он умел…»

Никакого значения не имели ни возраст, ни жизненный опыт навещавших Шолохова участников войн, тюремных сидельцев, профессиональных революционеров. Всё равно главным был он. И вовсе не потому, что книги его рассматривались на уровне ЦК, и не потому, что о нём писали то хвалу, то хулу в советских газетах. Он главенствовал в силу каких-то незримых природных оснований.

Всякий, приближавшийся к немногословному, с «холодными» – Левицкая заметила! – и насмешливыми глазами человеку, почти неизбежно чувствовал его огромность, его сложность, его мощь.

Так, верно, определялись когда-то на казачьем кругу атаманы из числа таких же молодых людей, которым вверяли судьбы: веди, за тобой пойдём, ты вправе казнить и миловать, ты Богом определён и нам дарован.

Но одни этому подчинялись, а другие ещё более яро и мстительно Шолохова ненавидели, желая низринуть его и растоптать.

* * *

Левицкая пробыла у Шолохова две с половиной недели – до 6 августа.

В те августовские дни председатель Совнаркома РСФСР Сергей Сырцов разослал по всем партийным организациям содержащее критику коллективизации письмо под названием «Что-то надо делать?».

Одновременно Сырцов создавал, в том числе опираясь на структуры Александра Курса, параллельный ЦК координационный центр.

Назревала крупная политическая схватка.

Вопрос коллективизации был в масштабах страны ключевым. А значит, ключевым был вопрос и утверждения сталинской линии. Литература в этом смысле играла, повторимся, колоссальную роль.

Шолохов об этом знал.

Он уже задумал новую, посвящённую коллективизации вещь.

Ничего более коллективизации сейчас его не волновало.

Левицкая, пока гостила у Шолохова, поднимала вопрос о переезде в Москву – хотя бы на зиму.

– Зачем я поеду? Здесь сколько хочешь материала для работы. Растут колхозы. Я ведь все колхозы знаю, всех руководителей. А они знают меня.

И вдруг спросил:

– А что, Евгения Григорьевна, много есть произведений из колхозной жизни?

Левицкая ответила: Панфёров.

Шолохов сказал:

– Да, Панфёров. И это дрянь.

И добавил:

– Не считайте самомнением, если я скажу, что, если я напишу, я напишу лучше других.

Левицкая в ответ:

– Да я уверена. У вас уже есть план?

Шолохов:

– Да, повесть листов на десять.

– Сколько же времени вам нужно на это?

– Месяца три.

Шолохов трезво оценивал свои силы. Если б то была повесть – он успел бы написать её за три месяца. Но повесть – как и в случае с дебютной, посвящённой корниловскому походу, вещью Шолохова, – снова разрослась в эпопею.

Первую книгу романа, имевшего первоначальное название «С потом и кровью», и лишь затем переименованного в «Поднятую целину», Шолохов сделает за полтора года. Она будет почти на треть больше любого из томов «Тихого Дона». Шолохов работал над «Поднятой целиной» в том же запойном ритме, в котором делал первые части «Тихого Дона».

Однако вся работа над дилогией продлится не три месяца и даже не три года, а 29 лет.

* * *

Коллективизацию на селе не случайно называли «революцией».

Шолохов так о Плоткине и скажет: он делал на Дону колхозную революцию. Это потом, в поздние советские времена слово «революция» обрело почти праздничные коннотации. Шолохов помнил её иначе и вкладывал в свои слова куда более горькие смыслы.

На глазах рушились устои. Происходившее являлось страшным продолжением Гражданской. Шолохов, так вышло, стал летописцем войны: все его книги – о противостоянии, преодолении, насилии.

Происходившее не было, что называется, экономической реформой – но являлось всемирного масштаба событием.

Обобществлялась собственность.

Обобществлялся воспетый в сотнях казачьих песен, являвшийся героем сотен сказок, присказок, поговорок – казачий конь. Обобществлялась вся скотина. Обобществлялась земля. Обобществлялся мир.

Это было потрясением невероятной силы.

Поздний скепсис по поводу романа Шолохова о коллективизации, – чего-то там на потребу власти написал про мужиков, ковыряющихся в земле, и бесноватых партийцев, – нелеп, глуп.

Неслыханные деяния творились. Множество коллизий, положенных в основу классических романов и драм, меркнут пред русской коллективизацией.

В сентябре 1930-го судьба сведёт Шолохова с наиважнейшим в его судьбе человеком, который станет другим, не менее значимым, чем Або Плоткин, прообразом Семёна Давыдова. Звали его Пётр Кузьмич Луговой. Уроженец Усть-Медведицкого округа Войска Донского, 1904 года рождения, член ВКП(б) с 1923 года, Луговой в том сентябре был назначен секретарём Вёшенского райкома партии.

Знакомство их состоялось в Миллерове, в тот самый день, когда Луговой узнал о своём назначении. Он вспоминал: «Шолохов был в кубанке из коричневого с проседью каракуля, в рубашке, застёгнутой большими пуговицами на стоячем воротнике и подпоясанной узким кавказским ремешком, в темных галифе и лёгких хромовых сапогах. Светло-русые вьющиеся волосы придавали его открытому лицу приятное выражение. Бросались в глаза высокий прямой лоб, несколько выдающиеся скулы. В руке – трубка. Шолохов тогда был быстр в движениях, подвижен, энергичен, кипуч…»

Луговой вспоминает, что Шолохов вскоре уехал домой на… мотоцикле ГПУ. Его положение на Верхнем Дону было столь весомым, что он спокойно мог воспользоваться этим – наиболее скорым в тех краях – средством передвижения.

«В первое время работы в районе моё сближение с Шолоховым шло медленно. Встречались мы с ним чаще всего в райкоме, куда писатель приходил узнать, как идут дела с хлебозаготовками, с уборкой, вообще – какие новости…»

Новости случались такие, что не приведи Господь.

Гнали крепких казаков, разоряя их дворы. Изымали в пользу государства последнее.

Надрывалась народная душа, пытаясь понять: что это, за что это.

* * *

Всю осень Шолохов пишет будущую «Поднятую целину».

Беспристрастно перечитанная книга эта даёт очень сложную картину бытия.

На первых же страницах появляется секретарь райкома партии – «подслеповатый и вялый в движениях». Нет бы зоркий и бодрый.

Он напутствует Семёна Давыдова, едущего создавать колхоз на хутор Гремячий Лог. Расписывает там обстановку: «В Гремячем – партячейка из трёх коммунистов. Секретарь ячейки и председатель сельсовета – хорошие ребята, красные партизаны в прошлом, – и, опять пожевав губами, добавил: – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Понятно? Политически малограмотны, могут иметь промахи… Да, ещё: секретарь ячейки там краснознамёнец, резковат, весь из углов, и… все острые».

То есть, повторим – если «красные партизаны», тут даже и гадать не надо: политически малограмотные и творят, что хотят.

Ещё через страницу появляется партячейка.

Макар Нагульнов, секретарь – тот самый, что из острых углов.

Шолохов даёт портрет: «Он был бы красив той неброской, но запоминающейся мужественной красотой, если бы не слишком хищный вырез ноздрей небольшого ястребиного носа, не мутная наволочь в глазах».

Хищный! А наволочь в глазах