Дети Империи. - Олег Измеров

– Вы знаете, несмотря на ограниченность, гипнопедия иметь большое будущее. Ученые собираются делать на базе этого маленькие приборчики на транзисторах, которые можно покупать в магазине и подсоединять к телефону. Вы включаете аппарат, набираете номер, и по телефонной трубке вам диктуют слова или цифры для запоминания, а аппарат передает ваши показатели на центральную машину, которая подбирает оптимальный режим введения вас в гипнотический сон. Только представьте, как далеко в своем развитии уйдет общество, где все будут знать три-пять, а то и десять и больше языков! Сколько произведений будет прочтено в подлиннике! Как быстро будут осваиваться в нашем производстве открытия зарубежной науки!

– Но ведь для этого надо телефон в каждую квартиру. Это одних проводов сколько уйдет…

– АРТ! Вы совершенно забыли про АРТ! Да, их пока мало, они дороги, но я сама читала в «Науке и жизни», что скоро АРТ будет у каждого! В Брянске, – она понизила голос до полушепота, – в Брянске будут делать для них оборудование. Когда-то люди сидели при свечах. А сейчас, посмотрите: свет– у всех, динамики – у всех, а ящики? И ящики скоро будут у всех. Вы видите?

– Конечно.

– Ну вот, и АРТ, уверяю вас, будет у каждого.

«А не потому ли тут так взялись за мобильники, что… У нас их только недавно догадались использовать для влияния на массовое сознание. А если здесь уже просекли фишку…»

– Ну, мы отвлеклись от урока. Давайте еще раз проверим по тестам. Здесь на трафаретике слова, в окошки пишете на листе перевод, потом сверяем.

«Интересно, что будет здесь после всех этих инноваций в семьдесят восьмом. Неужели общество людей, которые все, меру своих способностей, отдают себя работе, берут из общего котла, умеряя свои аппетиты по размеру этого котла, и счастливы в меру гармонии между самоотдачей и аскетизмом? То-есть, проще говоря, они тут к восьмидесятому году коммунизм построят? Безо всяких лозунгов, на эндорфинах и гипнопедии? И чего еще они придумают, сменив Маркса и Энгельса на генетику и кибернетику? Может быть, это даже хорошо, что у нас эти науки некоторые встречали со скепсисом? А то кто его знает, чего наворочали бы товарищи ученые при тогдашнем политбюро с Хрущевым и программой построения светлого будущего».

Занятия с перерывами продолжались до вечера. Усталости не чувствовалось, но к концу дня масса слов стала совершенно непроизвольно носиться в мыслях Виктора, и в конце концов он непроизвольно, без всякой причины ляпнул что-то вроде «нойес бедойтунг».

– Пожалуй, надо останавливаться, – сказала Зоя Осиповна. – Такой нагрузки я еще никому не давала. Но, понимаете, мне дали так мало времени…

– Вы не волнуйтесь, – ответил Виктор. – Что получится, то получится.

– Да. Что получится, – она как-то беспокойно замяла в руках тетрадку в черном коленкоровом переплете, в которой была записана программа занятий. – Я, наверное слишком форсирую, слишком… Извините…

– Зоя Осиповна, – спросил Виктор, – у вас что-то случилось?

– Нет, нет, ничего. У меня ничего. Понимаете… понимаете, нацисты уничтожили десятки тысяч евреев только потому, что… потому что у них такая национальность, и все… десятки тысяч стариков, детей, женщин, людей совершенно безобидных и порой просто беспомощных…

– Понятно, – сказал он, а про себя подумал: «А у нас они уничтожили миллионы евреев. Миллионы славян, миллионы людей других национальностей… Хорошо, что она никогда не будет об этом знать»

– У нас об этом долго старались не говорить. Пока они строили нам заводы, электростанции, давали новые технологии. Нет, я понимаю, так надо было, это сохранило столько жизней во вторую финскую и японскую…

– Я вас понимаю. Очень хорошо понимаю.

– Отомстите им. Я хочу, чтобы вы им отомстили… Я не знаю, что вы будете делать… что вам поручили… я не хочу знать, это мне не положено… только выполните это, пожалуйста, я вас умоляю… за них, за всех.

– Зоя Осиповна… Какого ответа вы от меня хотите?

– Ничего не отвечайте, не надо. Простите, я не выдержала и наговорила кучу лишнего.

«Ну что, что ей сказать… Нельзя даже подтвердить ее догадки. Мало ли»

– Зоя Осиповна, в моей семье есть погибшие по вине нацистов.

Зоя вскрикнула и прижала левую руку ко рту, глядя на Виктора большими круглыми черными глазами.

– Простите, еще раз…

– Не надо. Я понимаю, почему надо форсировать подготовку. Будем форсировать, насколько получится. Мне больше нечего вам сказать.

5. Маэстро, музыку!Поразмыслив, Виктор решил, что максимально интенсифицировать подготовку он сможет, максимально отвлекаясь и переключая внимание после нее. Поэтому, поужинав, он отправился на последний сеанс в «Ударник», на этот раз – в синий зал. Там шла картина под названием «Маэстро, музыку!»; Виктору почему-то показалось, что это должна быть комедия.Хроника перед картиной была длинной, черно-белой и в основном была посвящена приближающемуся Дню Советской Армии. По экрану двигались танки, бегали солдаты в разгрузочных жилетах – видимо, здесь до них додумались самостоятельно – взлетали в небо ракеты и взрывы уничтожали старые Т-28 и БТ. Танки эпохи Тухачевского служили делу обороны страны, побывав лишь в ограниченных военных конфликтах, а то и просто простояв в запасе до момента, когда их решили отправлять в переплавку.Что-то тревожное было во всей этой череде рапортов о высокой боевой выучке и готовности дать отпор любому врагу. Подростки в зале восторженно шептались, когда на экране стремительные, как гарпуны, зенитные ракеты, разносили на куски самолеты-мишени («Во! Смотри! Впервые показывают!»), а на учениях солдаты успешно укрывались в щелях и окопах, спасали боевую технику, когда на горизонте вдруг вырос настоящий гриб ядерного взрыва. Виктор понял, что часть этих солдат, да может, кто-то и из операторов, скоро умрет от лучевой болезни, потому что судьба не дала человечеству долгого срока искать пути выживания в будущей катастрофе; кто-то должен был идти в разведку и, возможно, не вернуться. Виктору вдруг стало мучительно стыдно перед этими бойцами за то, что они сейчас жертвуют своими здоровьем и укорочением жизни за других и за него тоже, а он хотел подставить вместо себя кого-то другого, да и сейчас не сказал ни да, ни нет. Отмолчался. Правда, события развивались по принципу: «Молчание есть знак согласия». Галич как-то пел «Промолчи – попадешь в палачи», но это, оказывается, не всегда и не везде. Во всяком случае, в этой реальности все вроде так же, но многое иначе.После короткого перерыва началась художественная картина, которая оказалась черно-белой малобюджетной мелодрамой. Однако с первых же кадров фильм затянул Виктора. Сюжет был о трубаче, который потерял зрение на японской войне и работал в небольшом джазе, который играл в кинотеатре между сеансами. Кассирша рассказывала ему действие фильмов, потому что он не мог видеть, что происходит на экране. Как указывалось в анонсе на афише, лента была «о мужестве человека, которого не сломали обстоятельства, который пытался не просто выжить, а наполнить свою жизнь, сделать ее яркой, полезной, чтобы люди видели в нем не жертву, не обездоленного судьбой, а полноценную личность, вопреки всему нашедшую свое счастье».Трубач начал сочинять музыку, и один из его блюзов победил на всесоюзном конкурсе, он стал знаменит. Когда в финале ребенок задает ему вопрос, трудно ли сочинять музыку, не видя нот, он отвечает: «Понимаешь, я все время вижу их – наших ребят под Хабаровском, тех, что никогда уже не услышат моей трубы. И тогда музыка появляется сама. «Фильм по сюжету чем-то напомнил Виктору послевоенную ленту «Сказание о земле сибирской», однако отличался строгостью и отсутствием эпоса; скорее, эта была лента в стиле работ Юрия Германа или итальянских неореалистов. Прежде всего ему бросилась в глаза, наряду с режиссерской, операторская работа, восходящая своим стилем к эпохе немого кино; выразительные планы, игра светотени, умелое построение композиции кадра доставляло истинное удовольствие после цветных, но безвкусно снятых современных лент. Современное телевидение убивает искусство; оно требует все новых и новых одноразовых, как противозачаточные средства, работ, со стандартной заманухой для зрителя и дешевыми неоригинальными решениями. Показателем работы стало умение снимать быстро и бестолково, а искомое бабло получается за счет роста валового объема видеомусора. Более того, картина сейчас и должна быть достаточно дерьмовой, чтобы в нее без ущерба можно было всунуть логотип телеканала, рекламные паузы, наложенную рекламу и бегущие строки, то-есть все то, что в конце концов заслоняет саму «фильму», и, наконец, чтобы по необходимости показа всего этого рекламного поноса ленту можно было сжимать или растягивать. Спасением от этой волны мути, выносящей наверх плодовитых бездарностей и графоманов, подавшихся в сценаристы, может быть разве что полный запрет показов фильмов по телевидению.Все эти грустные мысли просто сами собой лезли в голову Виктора, когда он смотрел кино без рекламы, без надуманных приемов, возбуждающих зрительский интерес на почти физиологическом уровне, и даже без поп-корна.Но вот фильм кончился, в зале неторопливо засияла бронзовая люстра под потолком, и так же неторопливо и тихо, не спеша к выходу, расходился народ, растекаясь на улице под лучами уличных фонарей. Под ногами скрипел сухой снег и людское дыхание парило на морозном, пахнущем угольным дымком воздухе.От «Ударника» Виктор тоже пошел не торопясь, отчасти пережевывая картину, отчасти просто желая расслабиться и наслаждаясь снежинками, кружащимися в лучах фонарей и заиндевелыми ветвями деревьев старого парка, которые при нем начнут вырубать ввиду почтенности возраста; новые вырасти еще не успеют, да и трудно им было расти под фундаментами беспрерывно кочующих с места на место пивных шатров и иных заведений.Практически дойдя до дверей общежития, он услышал грохот. За полтора квартала впереди, по Мало-Мининской, где над крышами одноэтажных домов светили редкие уличные фонари на деревянных столбах, одни за другим неторопливо проходили гусеничные артиллерийские тягачи, крытые брезентом. Они появлялись, как в кадре, в перспективе улицы, тянущейся отсюда до обрыва поймы Десны, отсвечивая фарами без светомаскировки, и вновь исчезали за другой границей кадра. Стоял непрерывный гул, и Виктор не мог понять, сколько же их там движется; но вот внезапно показался бронетранспортер, замыкавший колонну, и гул стал постепенно удаляться в сторону Орловской.Что это было и почему гусеничную технику гоняли по асфальту, судя по всему, откуда-то из Советского района, вместо того, чтобы пригнать на станцию и перебросить на платформах – оставалось только гадать. Виктор еще немного постоял, вслушиваясь в ночь, и пытаясь уловить в ней что-то вроде выстрелов или разрывов. Шум колонны гусеничной техники затих где-то в направлении к Стальзаводу, со станции доносились крики паровозов. Затем где-то в вышине послышался гул самолета, но самого его Виктор, как ни старался, не заметил – то ли небо было затянуто дымкой, то ли самолет летел без огней.Стоять стало холодно. Где-то совсем рядом в общежитии была открыта форточка; ветер доносил неразборчивые слова теледиктора и затем зазвучал свинг. Джаз добавляет эндорфинов. Музыку, маэстро…В комнате, как обычно, было очень тепло. Виктор постелил на диване, включил приемник и стал крутить ручки настройки, пытаясь среди музыкальных программ наткнуться на новости. Наконец ему удалось сделать это; но диктор перечислил достижения проходчиков метрополитена и металлургов, досрочно выполнивших плановые задания месяца, отметил рекорд некоего сварщика-кораблестроителя Синицына по километражу шва без единого дефекта, перечислил несколько крупных театральных премьер, дал анонс крупной художественной выставки, и после прогноза погоды станция погнала романтический блюз. Виктор выключил приемник и лег спать, так и не почувствовав пульс международного положения.6. Апокалипсис НАУ.Сирены взвыли одновременно по всей Бежице, и сквозь их густое кошачье разноголосье проламывался басистый гудок Профинтерна; на этом фоне тщетно пытались до кого-то докричаться короткими частыми возгласами паровозы на станции Орджоникидзеград и заводских дворах. Казалось, вопит о помощи весь город.Никогда еще Виктор так быстро не одевался. Деньги, документы, мыло, бритву… и все, что есть из пайка, в портфель, в портфель. Туда же все, что есть в аптечном шкафчике… да, соль, соль, как ее мало, а она будет на вес золота… спичек, черт, спичек вообще не покупал! Спичек! Растяпа! Электроприборы и свет – выключены… Прощай, общага.Как много людей в коридоре. Все спешат с баулами, чемоданами, какими-то сумками… какой-то вокзал, на котором объявили срочную посадку. Из открытой двери радио: «…с собой иметь трехдневный запас питания, теплую одежду…» Лестница дрожит от топота ног. Вахтерша: «Ключи от двенадцатой… от сорок девятой… двадцать четыре…»Только на улице до Виктора, наконец, дошло, что оно началось. Правда, паники не было, магазинов не громили, но в высыпавшей на улицу толпе кто-то кого-то терял, кто-то кому-то пытался что-то сказать, несмотря на какофонию сирен, и многоголосие криков било по сознанию.

– Маша! Маша-а! Ты где? Маа-шааа!!!