Поэты 1820–1830-х годов. Том 1 - Дмитрий Дашков

372. ХАНДРА

Бывают часто дни, известные в году,Когда душа у нас как старец на ходу,Когда мы тащимся куда не зная самиИ недовольными на всё глядим глазами.То дни тяжелые, — тогда хотя ступайЗа тридевять земель, на самый света край,Повсюду кажется природа безобразной:Река игривая течет лениво, грязно,Насупившись висит свинцовый свод небес,Как зябнущий бедняк, трепещет мрачный лес,И колокола звон, и ветра завыванье —Как умирающих последнее стенанье.То вынос встретишь ты, то нищие тебяОбступят, оглушат, таща и теребя.Проходу не дает народ чернорабочий —Всё лица бледные, тускнеющие очи…И наконец, когда успеешь ты уйтиДалёко, за город, чтоб душу отвестиНа розовых устах красавицы влюбленной,В какой-нибудь приют укромный, потаенный, —Как алчный ростовщик за мотом по пятам,Хандра твоя тебя преследует и там,Где ручки полные лицо твое ласкают,Где двое томных глаз уста твои лобзают.И там, от белизны атласистых ланит,На коих поцелуй твой заревом горит,От пламенной груди, будь молоды вы оба,Повеет на тебя нежданный холод гроба.

А. П. КРЮКОВ

Александр Павлович Крюков (1803–1833) начал свою деятельность в качестве горного чиновника и изучал маркшейдерское дело в Илецкой Защите (ныне Соль-Илецк). Тяготение его к литературе, насколько можно судить, обнаружилось довольно рано: первые его стихи, попавшие в печать, уже отличаются довольно высоким уровнем поэтической техники. С 1822 года Крюков печатается в «Благонамеренном», «Сыне отечества», «Вестнике Европы» (иногда под анаграммой: «К. Илецкая Защита»). В 1824 году П. П. Свиньин, познакомившийся с ним во время посещения Илецкой Защиты, уже знает о нем как о поэте «прекрасного таланта»[221]. В 1826 году Крюков служит в Оренбурге. Он интересуется местным — башкирским, казахским — фольклором, бытом и историей; впоследствии он станет автором ряда этнографических очерков («Оренбургский меновой двор», 1827, и др.) и незаконченного романа «Якуб-Батыр»; в 1825 году он пишет «казахскую» поэму-балладу «Каратай»[222]. Некоторое время Крюков проводит в степях северо-восточного Казахстана, занимаясь дорожным строительством; результатом этих впечатлений явились впоследствии повести «Киргизский набег» (1829) и «Рассказ моей бабушки» (1831), последняя из которых послужила одним из сюжетных источников «Капитанской дочки» Пушкина[223]. По автобиографическим намекам в стихах Крюкова можно заключить, что сатирические тенденции в его творчестве привели к столкновению его с провинциальной помещичьей средой. В первой половине 1827 года он покидает Оренбург и переезжает в столицу, где служит в департаменте внешней торговли в должности столоначальника. Он сближается с петербургскими литературными кругами, в частности с кружком Дельвига, и помещает свои стихи и прозу в «Северных цветах» и «Литературной газете». Стихи его принимаются благожелательно; Кюхельбекер называл его в дневнике «небесталанным» подражателем Пушкину[224]. Всего до нас дошло немногим более двух десятков стихов Крюкова, разнообразных в тематическом и жанровом отношении (элегии, альбомные стихи, послания и т. д). По своей поэтической культуре Крюков стоит на границе 1820-х и 1830-х годов; он не был захвачен исключительно элегическим направлением, прошел мимо антологических тем; в его творчестве ясно ощущается размывание жанровых границ и выделяются традиционные для 1830-х годов темы — «поэт и общество», с преимущественным вниманием к поэтической биографии Байрона, Тассо, и другие. Поздние стихи Крюкова, при внешней традиционности, говорят о значительном, но не успевшем окрепнуть поэтическом таланте. Их специфичной особенностью является ясно выраженное ироническое и сатирическое начало. Крюков примыкает к той линии романтической поэзии, которая особенно охотно разрабатывала в этой тональности тему «поэт в светском обществе» (таково, например, творчество А. А. Башилова, с которым Крюков был лично знаком и обменялся посланиями перед своей поездкой в Крым в 1828 году)[225]. Инвективы против «света» и, с другой стороны, провинциального общества сочетаются у Крюкова с характерным романтическим неприятием города. Этот сложный комплекс пронизан ироническими, сатирическими и лирико-элегическими интонациями. Ирония Крюкова получает чрезвычайно широкий диапазон — от сатирической зарисовки и снижения, прозаизации темы («Полночь в городе», 1829) до романтической иронии лирико-медитативного оттенка, углубляющей драматическое содержание («Воспоминание о родине», 1827; «Охлаждение», 1829; «Письмо», 1830). Среди современников Крюков пользовался репутацией эпиграмматиста; так, одно время ему приписывалась пушкинская эпиграмма «В Академии наук»[226]. Ранняя смерть Крюкова (7 февраля 1833 года), после недолгой болезни, перешедшей в белую горячку, вызвала некрологи, где отмечался его «необыкновенный талант»[227].

373. ПУСТЫНЯ

Есть пустыня, в ней таитсяРобкий гений Тишины,Там в источнике глядитсяДочь стыдливая Весны;Там средь рощи молчаливойСени зыбкие сплелисьИ береза с дряхлой ивойНад лужайкой обнялись.

Там, раскланявшись с толпоюЧестолюбцев наконец,Поселился бы с тобоюПростодушный твой певец;И — забытый шумным светом —Он бы там увидел вновьДружбу с радостным приветомИ стыдливую любовь.

Презря почести земные,Для тебя, мой друг, однойСтруны арфы золотыеОживлял бы он игрой…И рукою белоснежной,С лаской, движущей сердца,Ты венком из мирты нежнойУвенчала бы певца!

374. ВОСПОМИНАНИЕ О РОДИНЕ

Родимый край, страна отцов!Как быстро дни мои мелькали,Когда, не ведая печали,Я рос в кругу твоих глупцов!Меня младенца веселилиИх страсти, важность, суеты,Их занимательные былиИ безрассудные мечты.Любил я жаркие их спорыО гончих, зайцах и полях,И оглушающие хоры,И рюмок звон на их пирах.Но мне забавнее казалисьБеседы важных их супруг,Когда они, составя круг,Горячим чаем упивались…Какой был шум! какой был звон!Одна рассказывала сон,Другая жизнь своей наседки,Иные ж с видом простотыСплетали злые клеветыНа счет какой-нибудь соседки…И признаюсь: среди сих дамЯ кой к чему привык и сам.

Судя по них о целом свете,Я в нем не знал большого зла;Я верил счастливой планете —И мирно жизнь моя цвела.Среди толпы самодовольной,В дыму желаний и надежд,Игрой цевницы своевольнойЯ забавлял моих невежд.Их одобреньем быв утешен,Я восхищался, но они«Он сумасшедший, он помешан»Твердили, будучи одни.Что нужды в том? по крайней мереЯ оставался в доброй вере,Что и с невеждой и с глупцомНа свете сем ужиться можноИ что Вольтер весьма безбожноБросал на них сатиры гром…Я рос и — вырос. Дни летели.Мои седые земляки,Как прежде, чуждые тоски,Исправно пили, сладко ели,Травили зайцев и толстели…Вдруг — бог мой! — одного из них,Не знаю как, задел мой стих!..Мгновенно поднялась тревога —И оглушен был бранью я!«Он враг людей, отступник бога!» —Взывали жены и мужья.Какое множество проклятийИз уст соотчичей и братийУпало на мою главу!..И я дышу! и я живу!Но я не ждал конца тревоги:Почтя слезою прах отцов,Скорей, скорей — давай бог ногиБежать от добрых земляков!

И так, их злобою гонимый,Печальный гость чужих земель,Покинул я приют родимый,Почтенных предков колыбель…От ранних лет к странам далекимЯ был надеждою маним;Мне быть хотелось одиноким —В чужой стране, для всех чужим.Сбылось безумное желанье!Я был один в толпе людей,Как осужденный на изгнанье,Как всеми брошенный злодей…Мне жить на свете скучно было;Я мирных радостей не знал;Душа пустела; нрав дичал,А сердце тайной грустью ныло…

Блуждая из страны в страну,Я свет изведал понемногу —И скоро ль, трудную дорогуОкончив, мирным сном засну —Не знаю…

                 Но клянусь судьбою,Клянусь мечтами жизни сей,Что не ступлю опять ногоюНа землю родины моей!..Зачем? к чему? и что бы нынеЯ мог найти в моей пустыне?Ах! разве чуть приметный следДавно, давно минувших лет:Травой заросшие могилы,Где под хранительным крестомДвух незабвенных пепел милыйЛежит, объятый вечным сном…И там же… там есть холм забытый,Под коим, холоден и тих,Спит беспробудно муж сердитый,Забывши мой несчастный стих.Избави бог меня от злости!Нет, не дерзнет моя ногаПопрать разрушенные костиЗемлею взятого врага!

375. ПРИЕЗД