Огненный всадник - Михаил Голденков

Два татарских солдата молились по-мусульмански, бормоча «Бисмилля Рахман Рахим… Аллах Акбар, Аллах Керим…» Кмитич бросил на них сочувственный взгляд: эти двое — все, что осталось от двадцати пяти солдат из минской Татарской слободы, где так часто играл мальчишкой Кмитич с татарскими пацанами. Голова одного из татарских солдат была аккуратно перевязана его товарищем белой материей с красным длинным пятном крови посередине. Эта нечаянно похожая на флаг литовской республики перевязка раненого татарина вдруг резко вдохновила и оживила приунывшего было оршанского полковника. «Как наш флаг!» — подумал он, находя Божью благодать и милость в георгиевских цветах на голове литовского гражданина-мусульманина в красно-зеленом мундире. «Нет, они нас не победят. Бог един для всех, и Он все видит», — процедил Кмитич и решительно подошел к пороху с факелом в руке. «Боже, будь милостив ко мне грешному..» — помолился он.

От взрыва содрогнулся весь замок. С крыши вниз летели московские ратники, падали лестницы. Рухнул пол на чердаке под ногами захватчиков, и человек десять полетело вниз на камни и кирпичи. Вся угловая башня в клубах дыма и пыли рухнула вместе с лестницей, по которой бежали казаки Золотаренко, чтобы расправиться с остатками защитников. Стоящие около фортеции бросились прочь от содрогнувшихся стен замка…

Серый, словно вылепленный из глины, наполовину заваленный битыми и целыми кирпичами, лежал Ивашко Жидович с куском потухшего факела в руке. Его правый ботфорт неестественно торчал из-под обломков. Войт приоткрыл глаза. На темном фоне запыленного и окровавленного лица его светло-серые глаза, казалось, светились.

— Боже, чем же я так прогневил тебя, что и умереть не могу как солдат, со всеми вместе? — простонал Жидович и потерял сознание.

Казаки обнаружили тело еще живого войта в обломках башни и притащили за ноги к Золотаренко. Одна нога литвина, впрочем, была сломана. Золотаренко не разыгрывал благодушия победителя. Он был зол, как сто чертей, и, багровея лицом, в гневе прокричал:

— На кол его посадите! Окатите водой, чтобы очнулся, и на кол! Мне отсюда никаких пленных не надо!

Казаки вылили лоханку воды налицо и грудь войта. Тот очнулся, приоткрыл глаза, улыбнулся, что-то с благодарностью прошептал и вновь уронил голову. Казаки склонились над Жидовичем.

— А че его на кол-то садить? — обернулся один из них к атаману. — Он ведь, того, душу отдал.

— Мертвого посадите! — орал атаман.

— Не по-христиански же это, — бурчал второй казак, — не жид же, не татарин он. Русский литовец. Пусть не православный, но все равно христианин…

— Ты видел, сколько они наших положили на Волыни в 51-м?! — налились кровью карие глаза Золотаренко.

— Так ведь там с ляхами воевали! — сдвинул брови казак.

— С ляхами?! А видел ты, как литвинские гусары не хуже ляхов наших рубили?!

Казаки угрюмо смотрели на своего атамана, явно не горя желанием выполнять его жестокий приказ.

— Это ты, атаман, на Хитрова насмотрелся! — усмехнулся в длинные усы тот, что проверял, жив ли Ивашко Жидович. — Вот там они верно, как бараны, все и делают. А мы все же люди русские, православные, вольные казаки, а над мертвыми христианами грех куражиться. Тем более, — и казак кивнул на тело, — добрый воин этот литвин. Вот кабы он жив был, то посадили бы хоть на кол, хоть на сосну, хотя лучше кнутом забить или голову отсечь.

Глаза атамана вновь сверкнули двумя злыми огоньками. Он ничего не ответил, развернулся и зашагал прочь.

Но вскоре настроение атамана резко улучшилось: через полчаса к нему в палатку привели еще двух выживших после взрыва башни пленных, чьи израненные тела откопали из-под обломков. Один, молодой солдат, видимо, совершенно контуженный, с запекшейся на ушах и под носом кровью представился менским ротмистром Янковским, а своего товарища назвал полковником Самуэлем Кмитичем. Тот, которого назвали Кмитичем, впрочем, вообще ничего не говорил, он стоял, слабо соображая, что происходит вокруг, в оборванной одежде, весь в пыли и штукатурке, с запекшейся кровью на руках и лице. Его бы, наверное, и родная мать сейчас не узнала. И как только Янковский признал в нем оршанского князя?

— Боже! — алчно засветились радостью глазки Золотаренко. — А не тот ли это пан Кмитич, за голову которого князь Хованский обещал десять тысяч рублей за живого и пять тысяч за мертвого? Точно он, братки казаки! Вот нам и деньги хорошие подвалили! Умыть его, переодеть да к Хованскому отправить срочно под надежной охраной! Да глядите, чтобы жив-здоров был! Целых пять тысяч рублей потеряем иначе!

Кмитича и Янковского вытолкали из палатки.

Хитров, Черкасский и Золотаренко добыли-таки царю Менск. Правда, не так быстро и легко, как полагали и как, исходя из донесений, полагал сам Алексей Михайлович. Ни царский воевода Хитров, ни атаманы Черкасский и Золотаренко, глядя на принадлежавшие им теперь дома и улицы Минск-Литовска, не чувствовали победы. Хитров велел привести пленных, чтобы расспросить о дальнейших планах местных частей литвинской армии, но ему ответили, что пленных нет. Одни бежали из города, другие взорвали себя в замке, а те немногие, кого удалось схватить, сами бросались на конвоиров, погибали, но в плен не шли. Увы, город Менск оказался пуст: ни людей, ни продовольствия, ни оружия, ни фортеции для обороны… Вкуса победы не ощутил никто из завоевателей города. Пусто было во всей округе. Война взрывной волной сдула людей с насиженных столетиями мест. Лишь в одиннадцатом веке в последний раз берега Немиги и Свислочи обильно поливались кровью, но то были феодальные фамильные стычки князей времен Всеслава Чародея.

В Менске приближение царского войска предваряли ужасные слухи о жестокости захватчиков и жуткого вида беженцы с востока Литвы: у некоторых были отрезаны уши и носы. Они рассказывали, что московитяне угоняют в плен молодых женщин, детей и мастеров, всех стариков убивают, а иудеев не щадят вообще: дети, женщины, мужчины — все идут под меч как предатели Христа. Жуткие вещи рассказывала одна семья из города Казимира. По их словам, города более не стало, ибо кого убили, кого угнали в плен, кто сбежал, и все деревянные дома сожжены, а каменные здания, куда загнали всех жидов и католиков, взорваны и сожжены также. Мало кто остался и в Менском повете, лишь несколько православных шляхтичей, рассчитывающих на благодать царскую.

В захваченном городе посадили воеводу Ивана Колобова, который чувствовал себя как в ссылке в брошенном всеми Менске, с разрушенным замком и рыскающими в поисках еды бездомными собаками. Богдан Аладьев, с подкреплением сменивший Колобова, не имел сил и средств привести город в порядок, укрепить замок на случай атаки литвинов. Царь требовал «в Менске острог покрепить служилыми и уездными людми». Увы, Аладьев не мог этого сделать, так как имел всего двадцать конных рейтар и двести семьдесят пеших ратников, которые стояли «по осыпи» в карауле. Не было в повете и шляхтичей, так как они «от казацкого разоренья разбежались многие неведомо где». Осложнялись дела и тем, что царскими солдатами были «все татары да мордва, русского ничего не знают», как писал в отчетах минский поп Иван. Царь был доволен лишь одним: теперь ему открывалась главная дорога — виденский тракт. Путь к столице Княжества был открыт.