Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода) - Борис Парамонов

Я ничего не жду от литературного истэблишмента. Они знают, что у меня нет ни малейшего интереса к их миру, ко всем этим комитетам, рецензиям и премиям. Все, что я могу сказать, - что мои книги разошлись по России тиражом почти миллион экземпляров. У меня есть читатели. Букер ничего для меня не значит.

У меня нет желания быть частью этого мира. Единственное, что меня интересует, это сделать что-то, что отвечает моему видению мира и что будут читать. Знаменитость для меня - это нечто виртуальное. Подумаешь, большое дело - увидеть свою фотографию в газетах.

Буддизм меня привлекает еще и потому, что помогает очистить голову от мусора современной жизни. Я терпеть не могу всю эту шумиху, она отвлекает меня от работы. Я могу писать только тогда, когда знаю, что люди от меня отвязались.

По натуре я человек застенчивый и не люблю привлекать к себе внимание. Я и темные очки ношу по этой причине, и позирую в них сейчас поэтому: это единственный способ сфотографироваться, не будучи сфотографированным, - если вы понимаете, что я имею в виду.

По этому поводу Джэсон Коули пишет, что такая скрытность, уединенность, отшельничество Пелевина еще более способствуют привлечению к нему внимания. Но таковое привлекают не только детали его поведения, а, что много важнее, его книги, причем не только в России. В Америке уже вышли "Омон Ра" и сборник его рассказов, а сейчас готовятся к печати "Чапаев и Пустота", названная в английском переводе "Мизинец Будды", и "Поколение П". То есть можно сказать, что на Западе появился основной корпус сочинений Пелевина - весомая компенсация к неполученым букеровским премиям.

Как всегда в американской журналистике, портрет описываемого лица сопровождается подробными деталями его биографии и личной жизни. Джэсон Коули рассказал о происхождении Пелевина - из военной номенклатуры, о том, что он учился в техническом вузе и работал в рекламном агентстве, о том, как его открыла редактор журнала "Октябрь" Наталья Перова, что живет он в одной квартире с матерью, и о многолетней герл-френд Пелевина Нине, жениться на которой он не против, но сомневается, нужное ли это дело - заводить семью и детей в современной России. Стабильной жизни препятствует не только обстановка в России, но и личная склонность Пелевина к перемене мест.

В сентябре он снова упаковался - поехал за границу: сначала был два месяца в Германии, а потом двинулся в Южную Корею, где проводил время в медитациях с буддистскими монахами. "Когда я был в Корее, в монастыре, - говорит Пелевин, - все в мире казалось исчезнувшим в молчании. Я прекратил курить, я был собран и концентрировался только на важном. Если вы разумный человек, жизнь в России вас изматывает. Моя мечта - всегда быть в движении. Если б я покинул Россию, то только для того, чтобы непрерывно путешествовать, нигде не останавливаться надолго, нигде не оседать. Я не люблю быть привязанным к одному месту, это меня отупляет".

Интересный возникает образ из статьи Нью-Йорк Таймс Мэгэзин - отшельник-путешественник. Впрочем, у этого парадокса есть одна несомненно русская коннотация - странник. Получается, что Пелевин не так уж далек от традиционно русского христианского типа, как это показалось озабоченным православным клерикалам. Но, конечно, это весьма далеко от официальной церковности. Ищи ветра в поле, как говорил Синявский о Пушкине. И недаром в обоих случаях возникает образ пустоты.

Пелевин это такого рода писатель, - пишет Джэсон Коули в конце своей статьи, - который видит то, что он хочет видеть, и его дар открывать странности в самых обычных обстоятельствах создает в его книгах ощущение фантасмагории. Если его книги вообще о чем-то, то о добровольном самоотчуждении, о внутренней свободе, достигаемой в молитве и медитации.

Молитвы, медитация, христианство, буддизм - предметы значительные, но не литературные по своей природе. К писательству Пелевина все это имеет косвенное отношение, не порождают его как писателя. Каков Пелевин как писатель?

Итак, вопрос о писательстве Пелевина - помимо истории религий и журналистских подробностей о его светской жизни. Кое-что об этом Джэсон Коули, естественно, говорит, и даже сравнивает Пелевина с Гоголем; кстати, его статья называется "Гоголь - а го-го". "А го-го" - это такой французский танец, веселый и быстрый. Получается, значит, что Пелевин - это Гоголь в некоем облегченном варианте. Легковес, как Шкловский назвал Бабеля. Нам в данном случае интереснее другая его оценка: Булгаков у ковра, то есть цирковой клоун. И другой писатель вспоминается, испытавший определяющее влияние Гоголя, - Андрей Белый, о котором было сказано: "Не Гоголь, так себе писатель, гоголек". Я хочу сказать, что у Пелевина чувствуется несомненное влияние Булгакова и, опосредованное, Гоголя. Подражают подражателям, как известно. У Пелевина с Булгаковым даже недостаток общий, который, собственно, не недостаток, а избыток: слишком богатая фантазия. Еще он напоминает Сигизмунда Кржижановского, открытого как раз в то время, когда сам Пелевин стал писать, - но Пелевин интереснее. И Андрей Белый чем-то и как-то Пелевина беспокоит: в рассказе "Реконструктор" он выступает как одна из персонификаций Сталина, а в "Жизни насекомых" появляется некий майор Бугаев (настоящая фамилия Белого), пишущий в магаданской газете о радостях материнства. Вот, кстати, очень представительный пример писательской манеры Пелевина - такие многоходовые, многоэтажные каламбуры, что и есть, как мне думается, основное у него, главный признак и высшее выявление его таланта, его стиль, попросту говоря: нагромождение каламбурного абсурда с отчетливо подчеркнутой пародийной цитатностью: "Майор Формиков. Весна тревоги нашей. Репортаж с учений магаданской флотилии десантных ледоколов на кислородной подушке". Такие фразы - зерна, атомы пелевинской прозы, принцип ее строения. В данной еще то хорошо, и не каждый догадается, что Формиков - от formica, муравей по-латыни; а фраза эта - из "Жизни насекомых". Оттуда же: "Артур с Арнольдом превратились в небольших комаров характерного цвета "мне избы серые твои", когда-то доводившего до слез Александра Блока"; еще оттуда: "из-за кустов на Митю задумчиво глянул позеленевший бюст Чехова, возле которого блестели под лунным светом осколки разбитой водочной бутылки". Никакой Коули, ни Джэсон, ни даже Малком, не поймут прелести этих фраз, для этого нужно обладать профессиональными знаниями в русской литературе. Это ассоциативное богатство пелевинской прозы делает ее, конечно, явлением пресловутого постмодернизма. Генис правильно написал об этом: "лес каламбуров, плотно упакованных в литературные реминисценции", но он не захотел в этой черте Пелевина увидеть главное у него - структурную основу его прозы.

Почему? Пелевин, говорят его поклонники, писатель идейный, несущий некий мэсседж. Поэтому особенно дружно ругают последний его роман "Поколение П", в котором, говорят, автор изменил своей высокой теме, соблазнился эстетикой массовой культуры - и захотел написать вещь, которая понравится всем. И она действительно понравилась всем - кроме критиков.

Мэсседж же у Пелевина известно какой: буддизм.

Приведу критические мнения и начну с Гениса - по принципу военных советов, где первым высказывается младший по званию (потому что дальше у меня будет Шкловский).

... Среди прочих границ, обжитых Пелевиным, был и рубеж, разделяющий непримиримых противников - литературу и массовую литературу. ... Прикрываясь общедоступностью популярных жанров, он насыщает их неприхотливые формы потаенным, эзотерическим содержанием. ... Мифический слой романа ("Поколение П") слишком тонок. Он не выдерживает напора бульварного жанра, который пытался использовать Пелевин. На этот раз жанр использовал его. Соблазненный и покинутый лубок взбунтовался. Форма захватила содержание - боевик изнасиловал идею. ...Современный лубок, поэтику которого Пелевин так искусно применял в своих целях, отомстил автору: новый роман вышел хуже предыдущих.

Мне-то, по простоте душевной, новый роман Пелевина нравится куда больше предыдущих, ибо предыдущие были если не скучны, то, местами, скучноваты. И этих мест было немало. Слишком много было этого самого буддизма, сплошь и рядом подававшегося впрямую. Не всегда у автора выходили такие перлы, как разговор в "Чапаеве", когда один "браток" объясняет другому на блатной фене сущность единственно верного учения Сиддхартхи Гуатамы. У Пелевина выпирала идеология. Мягче сказать - прорывалась, и чаще чем надо. Не было полного ее художественного преодоления - использования как мотивировки.

Вот теперь пора вспомнить генерала - Шкловского:

Философское мировоззрение у писателя - это его рабочая гипотеза. ... Когда внележащая идеология, не подкрепленная техническими предпосылками ремесла, вторгается в писательскую область, то художественное произведение не получается. ... Попытки создать художественную параллель какому-нибудь внехудожественному мировоззрению удаются с трудом. ... Писать вещи, параллельные чему бы то ни было, трудно, потому что искусство - не тень от дела, а само дело - вещь.