Тысяча душ - Алексей Писемский

- Для меня он умер! - произнесла она, опуская руки. - У меня был отец, - продолжала она, - и печаль по мне умертвила его...

Аплодисмент снова раздался. Вице-губернатор отвернулся и стал смотреть на губернаторскую ложу. Впечатление этой сцены было таково, что конец действия публика уже слушала в каком-то утомлении от перенесенных ощущений. Антракт перед четвертым действием тянулся довольно долго. Годнева просила не поднимать занавеса. Заметно утомленная, сидела она на скамейке Неизвестного. Перед ней стоял Козленев с восторженным выражением в лице.

- Послушайте, mademoiselle Минаева, прелесть!.. Чудо!.. - говорил он. Это божественно, как вы играете. Я - наперед вы знайте - непременно в вас влюблюсь.

- А я в вас не влюблюсь - вы тоже наперед это знайте, - отвечала нехотя Настенька и взглянула на декорации, между которыми стоявшие актеры вдруг вытянулись и появилась сухощавая фигура вице-губернатора.

- Послушайте, - начала она торопливо, - подите туда, к себе, в ложу... оставьте меня: я устала, и мне еще очень трудный акт предстоит.

- Что ж, я вам мешаю, сокровище мое? - воскликнул с упреком Козленев.

- Ну да, мешаете! Ступайте - я этого требую... несносный! - говорила Настенька.

Козленев пожал плечами.

- Послушай, ты, чертенок! - обратился он к одному из рабочих мужиков. Спусти меня в этот провал: иначе я не могу уйти отсюда!

- Спусти его, Михайло, поскорей только; я тебе целковый дам, подхватила Настенька.

- Сейчас! - отвечал мужик и, проворно сбежав, начал опускать Козленева.

- Иду в ад и буду вечно пленен! - воскликнул он, простирая руки кверху; но пол за ним задвинулся, и с противоположной стороны вошел на сцену Калинович, сопровождаемый содержателем театра, толстым и оборотливым малым, прежде поверенным по откупам, а теперь занимавшимся театром.

- Как здесь, однако, хорошо! Я никогда тут не бывал! - говорил вице-губернатор, обводя глазами.

- Слава богу, хорошо теперь стало, - отвечал содержатель, потирая руки, - одних декораций, ваше превосходительство, сделано мною пять новых; стены тоже побелил, механику наверху поправил; а то было, того и гляди что убьет кого-нибудь из артистов. Не могу, как другие антрепренеры, кое-как заниматься театром. Приехал сюда - так не то что на сцене, в зале было хуже, чем в мусорной яме. В одну неделю просадил тысячи две серебром. Не знаю, поддержит ли публика, а теперь тяжело: дай бог концы с концами свести.

- Конечно, поддержит. У вас прекрасно играют, - отвечал Калинович, - я, однако, подписался на кресла и на ложу, а не расплатился еще: тут ровно так! - прибавил он, подавая антрепренеру триста рублей серебром.

У того задрожали руки.

- Хорошо играют, ваше превосходительство, - продолжал он, не зная от радости, что говорить, - труппа чистенькая, с поведеньем! Ко мне тоже много артистов просилось, и артисты хорошие, да запивают либо в картишки зашибаются - и не беру. Я лучше дороже заплачу, да по крайней мере знаю, что человек исправный.

- Разумеется, - отвечал вице-губернатор и взглянул в ту сторону, где сидела Настенька.

Антрепренер это подметил.

- А как вам нравится, ваше превосходительство, наша Минаева? - спросил он с несколько лукавым взором.

- Очень хороша! - проговорил Калинович равнодушным тоном, как прилично было его званию.

- Великая артистка! - подхватил содержатель. - Мне просто бог послал за мою простоту этот брильянт! Не знаю, как здесь, а в Калуге она делала большие сборы.

- Не мудрено: она очень мила, - отвечал вице-губернатор, заметно желая подойти к Настеньке.

Антрепренер, как человек ловкий и опытный в делах этого рода, счел за нужное стушеваться. Калинович совсем подошел к ней.

- Как вы прекрасно играете! - проговорил он.

Годнева взглянула на него - и боже! - сколько нежности, любви выразил этот короткий взгляд.

- Вы будете у меня сегодня после театра? - прошептала она.

- Буду, - отвечал Калинович задыхавшимся от волнения голосом и, отвернувшись, сказал актрисе, игравшей графиню, маленькую любезность насчет ее игры.

- Ах, очень рада, что я вам нравлюсь! - отвечала та жеманно, и затем вице-губернатор ушел со сцены.

Антрепренер, проводя его до дверей, тотчас начал звонить - и занавес поднялся. Трагик между тем был оскорблен до глубины души равнодушием к нему публики, но и на его долю выпало хлопанье. Читатель, может быть, знает тот монолог, где барон Мейнау, скрывавшийся под именем Неизвестного, рассказывает майору, своему старому другу, повесть своих несчастий, монолог, в котором шепот покойного Мочалова до сих пор еще многим снится и слышится в ушах. В этом монологе, когда барон говорит, что, возвращаясь на родину, он думал исправлять закоренелые глупости, покрытые столетним мраком предрассудков; "О! Кому дорого свое спокойствие, - тот не жертвуй им никогда для человеческих глупостей. Меня гнали, обижали! - произносил актер с ударением. - Я прослыл опасным человеком. Он умен, говорили везде, но он имеет дурное сердце".

На этих словах вице-губернатор вдруг захлопал, и за ним все общество, как бы произнося себе публичное обвинение.

"Умер у нас полковник, - говорил актер, - полковников было у нас много; я думал, что сделают кого-нибудь из них, и желал того; но у какой-то прелестницы был двоюродный брат, глупый и надменный повеса, который служил только шесть месяцев, и его сделали моим командиром. Я не стерпел этого и вышел в отставку".

Вице-губернатор опять захлопал, а за ним и все.

"Один из моих друзей, - продолжал Мейнау, - которого я считал за честнейшего человека, обманул меня на половину состояния; я это вытерпел и ограничил свои издержки. Потом явился другой друг, молодой: этот обольстил мою жену. Доволен ли ты этим? Извиняешь ли мою ненависть к людям?"

Вице-губернатор снова и с каким-то уж исступлением захлопал. Публика тоже хлопала и с любопытством смотрела на него. Наблюдал его еще зритель, которому он, кажется, и хотел быть только понятен, - это Настенька, которая стояла, прислонившись к декорации, и, дрожа всем телом, впилась в него глазами. В явлении ее с обманутым мужем она вышла с покойной твердостью принять на себя всю тяжесть обвинения; но когда трагик спросил ее, и спросил довольно задушевным голосом: "Чего ты хочешь от меня, Эйлалия?", она вздрогнула всем телом. "Нет, бога ради! Я к этому не приготовилась! Ах, этот голос пронзает мое сердце! Это ты, это дружеское ты! Ради бога, великодушный супруг! Грубый и жестокий голос должен быть для слуха преступницы!" проговорила она, и проговорила так, что половина кресел привстала с своих мест.

- Это совсем душа! - сказал магистр, и вместе с ним, у сотни тут сидевших картежников, взяточников, даже в райке у плутов-купцов, полупьяных лакеев, развратных горничных - у всех навернулись слезы. Дамы высшего круга, забыв приличие, высунулись из лож - и так прошло все явление довольно тихо; но когда привели детей, Эйлалия кинулась в объятия мужа с каким-то потрясающим душу воплем, так что вздрогнула вся толпа; с сестрой управляющего палатой государственных имуществ сделалось дурно. Козленев опустил голову на перегородку в соседнюю ложу. У Потвиновой заревел осьмилетний мальчишка, и занавес опустился... Толпа загремела рукоплесканьем и криком: "Минаеву!" Она вышла. Публика вызывала ее еще раз - она показалась уже в салопе и тотчас скрылась, но молодежь продолжала вызывать, и между всеми ими слышался по преимуществу бас магистра. Содержатель театра, однако, вышел и объявил, что г-жа Минаева уехала, потому что очень устала. Вслед за тем поднялся и вице-губернатор. Полицеймейстер, мимо которого он прошел, последовал было за ним, но скоро вернулся.

- Что, уехал? - спросил его председатель казенной палаты.

- Уехал, - отвечал полицеймейстер, - хотел было проводить - не велел!

- Да и не велит! А у старого хрыча, бывало, помните, все парад! А этот большого ума человек! - проговорил председатель.

- Ну... да!.. - подтвердил полицеймейстер.

XI

На полных рысях неслась вице-губернаторская карета по главной Никольской улице, на которой полицеймейстер распорядился, чтоб все фонари горели светлейшим образом, но потом - чего никак не ожидал полицеймейстер вице-губернатор вдруг повернул в Дворянскую улицу, по которой ему вовсе не следовало ехать и которая поэтому была совершенно не освещена. В улице этой чуть-чуть не попали им под дышло дрожки инспектора врачебной управы, тоже ладившие объехать лужу и державшиеся к сторонке.

- Что ты, ворона? Руки, что ль, не знаешь! - крикнул вице-губернаторский кучер и, быстро продергивая, задел дрожки за переднее колесо и оборвал тяж. Инспекторский кучер, или в сущности больничный солдат, едва усидел на козлах.

- Эк, тя, черт, сблаговал! Прямые вице-губернаторские разбойники, осмелился он вполголоса пробормотать им вслед.

Карета между тем повернула направо в переулок и поехала было шагом, так как колеи и рытвины пошли неимоверные; но вице-губернатор сердито крикнул: "Пошел!", - и кучер понесся так, что одно только сотенное достоинство лежачих рессор могло выдерживать толчки, которые затем последовали. Куда стремился Калинович - мы знаем, и, глядя на него, нельзя было не подумать, что богу еще ведомо, чья любовь стремительней: мальчика ли неопытного, бегущего с лихорадкой во всем теле, с пылающим лицом и с поэтически разбросанными кудрями на тайное свидание, или человека с солидно выстриженной и поседелой уже головой, который десятки лет прожил без всякой уж любви в мелких служебных хлопотах и дрязгах, в ненавистных для души поклонах, в угнетении и наказании подчиненных, - человека, который по опыту жизни узнал и оценил всю чарующую прелесть этих тайных свиданий, этого сродства душ, столь осмеянного практическими людьми, которые, однако, платят иногда сотни тысяч, чтоб воскресить хоть фальшивую тень этого сердечного сродства с какой-нибудь не совсем свежей, немецкого или испанского происхождения, m-lle Миной.