Дом духов - Исабель Альенде

Альба попыталась последовать совету бабушки. Едва она начала мысленно свои заметки, как собачья будка наполнилась персонажами ее истории, которые вошли, торопясь, и окутали ее своими пороками и добродетелями, меняя ее факты и уточняя свидетельские показания, торопя ее, что-то требуя от нее, сердясь на нее, а она записывала поспешно, в отчаянии, потому что по мере того как она начинала новую страницу, предшествующая стиралась. Это занятие занимало ее. Поначалу она легко теряла нить и забывала все так же быстро, как вспоминала новые подробности. Малейшая рассеянность, страх или боль сбивали ее с толку и запутывали. Но потом она начала вспоминать обо всем медленно, по порядку, и смогла погрузиться в свой собственный рассказ так глубоко, что переставала чувствовать голод, чесаться от ужасного ощущения грязи, обонять, жаловаться и, наконец, победила одну за другой свои горести.

Прошел слух, что Альба умирает. Охранники открыли крышку собачьей будки и вытащили ее совсем обессиленную, она почти ничего не весила. Ее снова привели к полковнику Гарсиа, ненависть которого не угасла за эти дни, но Альба не узнала его. Она оказалась за пределами его власти.

Снаружи отель «Христофор Колумб» выглядел скромно, словно начальная школа. Таким я его и помнил. Не знаю, сколько лет прошло с моего последнего визита туда, я попытался представить, что навстречу мне выйдет сам Мустафа, как в былые времена, черный как смоль, одетый на восточный манер, с двойным рядом металлических зубов, вежливый как визирь, единственный настоящий негр в стране, где остальные были крашеными, по уверению Трансито Сото. Но все было не так. Швейцар привел меня в очень маленькую комнату, указал на кресло и попросил подождать. Через короткое время вместо театрального Мустафы появилась сеньора с грустным видом и лицом провинциальной тетушки, одетая в рабочее синее платье с белым, крахмальным воротником. Увидев меня, такого старого и немощного, сеньора слегка вздрогнула. В руках она держала красную розу.

— Кабальеро пожаловал один? — спросила она.

— Конечно один! — воскликнул я. Женщина передала мне розу и спросила, какую комнату я бы предпочел.

— Мне все равно, — ответил я, удивившись.

— У нас свободны «Конюшня», «Храм» и «Тысяча и одна ночь». Какую хотите?

— «Тысячу и одну ночь», — выбрал я наугад. Она проводила меня по длинному коридору, освещенному зеленым светом и красными стрелками. Опираясь на трость, еле волоча ноги, я с трудом следовал за нею. Мы пришли в небольшой дворик, где возвышалась миниатюрная мечеть, украшенная нелепыми стрельчатыми арками с цветными стеклами.

— Это здесь. Если вы захотите что-нибудь выпить, попросите по телефону, — объявила она.

— Я хочу поговорить с Трансито Сото. Для этого я пришел, — сказал я.

— Сожалею, но сеньора не принимает частных лиц. Только деловых людей.

— Я должен поговорить с нею! Скажите ей, что я сенатор Труэба. Она меня знает.

— Она никого не принимает, я уже сказала вам, — ответила женщина, скрестив руки.

Я поднял трость и заявил ей, что если через десять минут не явится собственной персоной Трансито Сото, я разобью стекла и все, что находится внутри этого ящика Пандоры. Женщина в испуге отступила. Я открыл двери мечети и очутился в низкосортной Альгамбре.[60] Короткая лестница, украшенная изразцами, покрытая фальшивыми персидскими коврами, вела в шестиугольную комнату с куполом на потолке, где кто-то разместил все, что, по его мнению, существует в арабском гареме, хотя сам там не бывал: подушки с наволочками из камчатной ткани, стеклянные курильницы, колокольчики и всякого рода мелочи с восточного базара. Среди колонн, которых, казалось, было множество, благодаря умелому размещению зеркал, я увидел ванную из голубой мозаики размером со спальню и огромным резервуаром, где, как я прикинул, можно было бы вымыть корову и где свободно могли резвиться двое любовников. Это уж совсем было не похоже на «Христофора Колумба», каким я его знал. Я тяжело опустился на мягкую кровать, почувствовав себя вдруг усталым. Болели мои старые кости. Я поднял глаза, и зеркало на потолке вернуло мне меня самого: бедное ссохшееся тело, печальное лицо библейского патриарха, изборожденное горькими морщинами, и остатки белой шевелюры. «Сколько времени утекло!» — вздохнул я. Трансито Сото вошла без стука.

— Рада вас видеть, патрон, — поздоровалась она как всегда.

Она превратилась в высокую зрелую сеньору, волосы были убраны в строгий пучок, а на черном шерстяном платье выделялись две нити роскошного жемчуга. Величественная и спокойная, она напоминала скорее пианистку, чем хозяйку дома терпимости. Мне стоило некоторого труда соотнести ее с женщиной из моего прошлого, обладательницей вытатуированной змеи на животе. Я поднялся в приветствии и не смог говорить с ней на «ты», как раньше.

— Вы хорошо выглядите, Трансито, — сказал я, подсчитав, сколько десятилетий прошло с нашей первой встречи.

— У меня все хорошо сложилось, хозяин. Помните, когда мы познакомились, я сказала, что когда-нибудь стану богатой, — улыбнулась она.

— Я рад, что вы этого достигли.

Мы сели рядом на кровать. Трансито налила коньяку нам обоим и рассказала, что кооператив проституток и гомосексуалистов был отличным бизнесом в течение долгих десяти лет, но времена изменились и поэтому нужен был иной поворот, ведь благодаря иным нравам, свободной любви, пилюлям и прочим нововведениям, проститутки теперь были нужны лишь морякам и старцам. «Девушки из приличных семей ложатся спать бесплатно, представьте себе конкуренцию», — рассказывала она. Трансито объяснила, что кооператив разорился и компаньоны вынуждены были уйти на другие предприятия, где лучше платили, даже Мустафа вернулся на свою родину. Тогда ей пришло в голову, что нужно устроить дом свиданий, приятное место, где тайные пары могли бы встречаться и куда мужчине было бы не стыдно привести невесту в первый раз. Никаких женщин, их приводит клиент. Она сама декорировала отель, следуя порыву своей фантазии и принимая во внимание вкус посетителей. Так, благодаря ее коммерческому чутью, натолкнувшему ее на создание особой атмосферы в каждом уголке дома, отель «Христофор Колумб» превратился в рай для погибших созданий и тайных любовников. Трансито Сото сымитировала французские салоны со стеганой мебелью, конюшни со свежим сеном в кормушках и картонными лошадьми, которые взирали на влюбленных своими неподвижными глазами, доисторические пещеры со сталактитами и комнаты с телефонами, расположившимися на шкурах пум.

— Так как вы пришли не для любви, хозяин, идемте, поговорим в моем кабинете и оставим эту комнату посетителям, — предложила Трансито Сото.

По дороге она рассказала мне, что после путча политическая полиция несколько раз врывалась в ее заведение, но, когда солдаты вытаскивали парочки из кровати и под дулом пистолета тащили их в большую гостиную, среди клиентов то и дело оказывались генералы, так что полиция перестала тревожить отель. У нее очень хорошие отношения с новым правительством, такие же, как и со всеми предыдущими. Она сказала мне, что «Христофор Колумб» — это процветающее заведение и что все эти годы она обновляла убранство отеля, меняя затонувшие корабли у полинезийских островов на строгие монашеские кельи, а баручные качели на станки для пыток согласно моде, и все это можно было сделать в помещениях обычных размеров, благодаря особому расположению зеркал и свету, что увеличивало пространство, меняло климат, создавало бесконечность, останавливало время.

Мы пришли к ней в кабинет, напоминавший кабину самолета, откуда она руководила своим невероятным учреждением с искусностью бизнесмена. Она рассказала, сколько здесь стирают простыней, сколько расходуется туалетной бумаги, сколько бутылок ликера выпивают посетители, сколько перепелиных яиц варят ежедневно — они стимулируют половую деятельность, — сколько служащих необходимо держать, сколько денег следует платить за свет, воду и телефон, чтобы держался на плаву этот авианосец запретной любви.

— А теперь, хозяин, скажите, что я могу сделать для вас, — произнесла, наконец, Трансито Сото, устраиваясь в своем наклонном кресле аэропилота и играя жемчужным ожерельем. — Я предполагаю, что вы пришли, чтобы вернуть себе долг, который числится за мной вот уже полвека, не так ли?

И тогда я, ждавший, что она меня спросит об этом, позволил излиться своей тоске и рассказал ей все, ничего не тая, не останавливаясь, от начала до конца. Я сказал, что Альба моя единственная внучка, что я остаюсь совсем один в этом мире, что я стал меньше ростом, у меня обмельчала душа, как предсказала Ферула, прокляв меня, и что единственное, что мне осталось, — это умереть как собака, что только моя внучка с зелеными волосами имеет для меня значение, что, к сожалению, она стала идеалисткой, горем семьи, одной из тех, кто самой судьбой назначен вмешиваться в неразрешимые вопросы и заставлять страдать близких. Я рассказал, как она прятала беглецов в различных посольствах, делая это, не задумываясь, я уверен, не понимая, что страна находится в состоянии войны, войны против международного коммунизма или против народа, это неизвестно, но войны до конца, и что эти вещи наказуемы законом, но Альба всегда витала в облаках и не отдавала себе отчета в опасности, она делала это не для того, чтобы досадить мне, наоборот, она совершала это по доброте своего сердца, подобно своей бабушке, которая по-прежнему спасает несчастных за моей спиной в нежилых комнатах дома, моя ясновидящая Клара, и любой тип, приходивший к Альбе и рассказывавший сказки о том, что его преследуют, добивался, что она могла пожертвовать своей жизнью, помогая ему, даже если он был ей совершенно не знаком. Я говорил ей об этом, предупреждал много раз, что она может попасться в ловушку, и в один прекрасный день случится так, что мнимый марксист окажется агентом политической полиции, но она не обращала на меня внимания, никогда в своей жизни она не обращала на меня внимания, она упрямее меня, но как бы то ни было, давать убежище несчастным — разве это преступление, это же не настолько серьезно, чтобы арестовать ее и заключить в тюрьму, не считаясь с тем, что она моя внучка, внучка сенатора Республики, видного члена консервативной партии; не могут они поступать так с членами моей собственной семьи, в моем собственном доме, иначе какого дьявола делать с другими, если забирают таких, как она, стало быть, никто не может чувствовать себя в безопасности, ничего не стоят двадцать лет моей работы в конгрессе и все связи, какие у меня есть, я всех знаю в этой стране, самых влиятельных людей, в том числе генерала Уртадо, моего личного друга, но в этом случае мне это не помогло, даже кардинал не смог установить, где моя внучка, она не должна исчезнуть словно в страшной сказке, вот уже месяц я ищу ее, не знаю о ней ничего и схожу от этого с ума. Именно такие случаи показывают действительное лицо военной хунты и дают основание Организации Объединенных Наций упрекать нас в нарушении прав человека. Я сначала не хотел слышать об убитых, замученных, пропавших без вести, но теперь не могу считать, как прежде, что это выдумки коммунистов, если даже сами гринго, которые первые помогли военным и прислали пилотов для бомбежки президентского Дворца, теперь возмущены убийствами, и дело не в том, что я против репрессий, я понимаю, что поначалу необходимо быть твердыми, чтобы установить порядок, но они хватили через край, многое преувеличивают, в том числе положение дел с внутренней безопасностью, с тем, что нужно уничтожить идеологических противников, так они всех прикончат, никто не сможет согласиться с этим, в том числе и я, хотя первым был готов любой ценой способствовать путчу, когда у других еще и в голове не было ничего подобного, я первый аплодировал им, присутствовал во время «Те Deum» в соборе, и поэтому не могу согласиться, чтобы такое происходило на моей родине, чтобы люди исчезали, чтобы уводили силой мою внучку из дома, а я не мог бы помешать этому, ведь никогда ничего подобного здесь не происходило, поэтому, именно поэтому я должен был прийти поговорить с вами, Трансито. Никогда за эти пятьдесят лет я не представлял себе, что однажды я вынужден буду умолять вас на коленях, чтобы вы оказали мне услугу, помогли бы найти мою внучку, я смею просить вас об этом, потому что знаю о ваших связях с правительством, мне говорили о вас, я уверен, что никто лучше не знает важных людей в Вооруженных силах, я знаю, что вы устраиваете для них праздники и можете оказаться там, где мне никогда не быть, поэтому я прошу вас сделать что-нибудь для моей внучки, пока не поздно, потому что уже несколько недель как я не сплю, я побывал во всех учреждениях, во всех министерствах, у всех старых друзей, и никто не смог мне помочь, они уже не хотят принимать меня, заставляют ждать часами в приемной, — меня, кто принес столько пользы этим людям; пожалуйста, Трансито, просите у меня, что хотите, я все еще богат, несмотря на то, что в годы правления левых дела у меня шли со скрипом, у меня отняли землю, несомненно, вы знали об этом, должно быть, видели по телевидению и читали в газетах, был скандал, эти невежественные крестьяне съели моих быков-производителей и заставили моих скакунов таскать плуг, меньше чем за три года Лас Трес Мариас превратилось в руины, но теперь у меня там трактора и я снова поднимаю имение, как я уже сделал это однажды, когда был молод, это же я делаю и сейчас, когда так стар, но еще не беспомощен, в то время как эти несчастные, которые назывались хозяевами моей земли, моей, умирают с голоду, как бродяги, в поисках жалкой работенки, чтобы как-то выжить, несчастные, они не были виноваты, их обманули этой проклятой аграрной реформой, в глубине души я простил их и хотел бы, чтобы они вернулись в Лас Трес Мариас, я даже дал объявления в газеты, приглашая их, когда-нибудь они вернутся и мне ничего не останется, как протянуть им руку, они ведь как дети, впрочем, не за тем я пришел говорить с вами, Трансито, я не хочу отнимать у вас время, главное то, что у меня сейчас хорошо идут дела, ветер снова дует в мои паруса, поэтому я могу дать вам все, что попросите, лишь бы вы нашли мою внучку, прежде чем какой-нибудь сумасшедший опять пришлет мне отрезанные пальцы или уши и сведет меня с ума или доведет до инфаркта, простите, что я говорю так бессвязно, что у меня дрожат руки, я очень взволнован, я не могу объяснить, что произошло: почтовая бандероль, а в ней три человеческих пальца, ампутированных, зловещая шутка, которая заставляет вспомнить давнее происшествие, но эти воспоминания ничего общего не имеют с Альбой, моя внучка тогда еще даже не родилась; без сомнения, у меня много врагов, все политики имеют врагов, это неудивительно, что какой-то ненормальный готов добить меня, посылая пальцы почтой именно в тот момент, когда я в отчаянии из-за ареста Альбы, он хочет, чтобы у меня из головы не выходили жуткие мысли, в то время как силы мои уже на пределе, я исчерпал все возможности, если бы не так, я не решился бы беспокоить вас; пожалуйста, Трансито, ради нашей старой дружбы, сжальтесь надо мной, истерзанным несчастным стариком, сжальтесь и найдите мою внучку Альбу до того, как мне пришлют ее по кусочкам по почте. Я всхлипнул.