Гюстав Флобер - Анри Труайя

Отметить его пятидесятивосьмилетие приезжает Тургенев и остается на два дня в Круассе. Говорят до часу ночи о литературе. „Он вдохнул в меня веру в „Бувара и Пекюше“ – это было просто необходимо, ибо, по правде говоря, я едва жив от усталости, – констатирует Флобер. – Мои бедные мозги не выдержат! Нужно отдохнуть (я столько лет работаю без перерыва!) Но когда это будет?“[682] Погода стоит такая холодная, что Сюзанна целыми днями спускается и поднимается по лестнице – носит дрова и кокс для камина. „Сегодня утром стоит сплошной туман. Мне много лет, а я не помню подобной зимы“.[683]

Между Новым годом и Рождеством неожиданная оттепель. Идет дождь. Флобер, дрожа от холода, сравнивает себя со „старой развалиной“. 31 декабря он пишет племяннице: „Пусть 1880 год будет легким для тебя, моя дорогая девочка! Я желаю тебе здоровья и успехов в Салоне, удачи в делах!.. Мы утонули в грязи. С трудом добираемся до деревни из-за луж и гололеда. Сегодня я чуть было не сломал себе лапку. Еще одна досадная неприятность – бедняки (звонок раздается постоянно, что меня очень беспокоит). Правда, Сюзанна без обиняков выставляет их за дверь… Чтобы поднять себе настроение, Месье лечит горло. Черная икра Тургенева с маслом, которое прислала моя племянница, – вот мои завтраки, а мадам Брианн передала мне (не считая горшочка имбиря) такой вкусный страсбургский паштет, что язык проглотишь“. Передавая пожелания Ги де Мопассану, он надеется, что его „самый любимый ученик“ найдет подходящий повод для того, чтобы привезти ему сто тысяч франков, и в заключение пишет: „Пожелания по поводу гениталий будут даны в последнюю очередь, ибо о них позаботится природа“.[684] Он просит мадам Шарпантье о том, чтобы ее муж издал сборник стихов молодого поэта: „Настоятельно прошу. Вышеупомянутый Мопассан талантлив, просто очень талантлив! Утверждаю, а я, кажется, кое-что понимаю в этом… Если ваш супруг не уступит всем этим доводам, я, право, рассержусь“.[685] Однако отказывается заниматься другими дебютантами, которые ищут его поддержки: „С меня хватит. Мне не хватает глаз для собственной работы, а тем более времени. Вынужден отвечать молодым людям, которые присылают мне свои сочинения, что я теперь не могу заниматься ими, и приобрел, конечно, множество врагов“.[686] Однако находит время прочитать три тома „Войны и мира“ Толстого, вышедшие у Ашетта, которые ему только что прислал Тургенев. Он в восторге. „Первоклассный роман“, – пишет он госпоже Роже де Женетт. И Тургеневу: „Какой художник и какой психолог! Два первых тома грандиозны, третий – несравнимо гораздо ниже. Он повторяется, философствует. Начинаешь видеть в нем господина, писателя, русского между тем, как до сих пор были только Природа и Человечество. Мне кажется, что в нем есть нечто шекспировское. Я вскрикивал от восторга, когда читал. А читал долго. В самом деле, это сильно, очень сильно!“ Несколько дней спустя у него появляется еще один повод для восхищения. Он читает корректуру рассказа Ги де Мопассана. „Пышка“ – шедевр, – объявляет он с гордостью Каролине. – Я настаиваю на этом слове: шедевр по композиции, по чувству комического и по наблюдательности». И в тот же день пишет автору: «Да, молодой человек, это сделано мастерски. Не более и не менее. Очень оригинально по замыслу, целое совершенно по композиции и превосходно по стилю. Пейзаж и герои рельефны, психологический анализ силен. Словом, я в восторге… Этот рассказец останется, можете мне поверить!.. Нет, серьезно, я доволен! Я читал с интересом, я восхищен!»[687]

Чтобы поблагодарить его за эту безусловную поддержку, Ги де Мопассан приезжает на три дня в Круассе. Вслед за ним – знатная особа Жюль Леметр, преподаватель риторики из Гавра, который читает своим ученикам «Госпожу Бовари». Некоторое время спустя журнал «Ля ви модерн», издаваемый у Шарпантье Бержера, публикует «Замок сердец», проиллюстрированный рисунками, которые приводят Флобера в отчаяние. «Моя бедная феерия очень плохо опубликована, – пишет он принцессе Матильде. – Фразы разорваны детскими иллюстрациями. Это укрепляет меня в ненависти к журналам».[688] Однако тот же Шарпантье только что издал «Нана» Эмиля Золя. И на этот раз, забыв литературную ревность, Флобер ликует: «Если нужно отметить все, что там есть оригинального и сильного, то я прокомментировал бы каждую страницу, – пишет он автору. – Характеры поразительно правдивы. Слов, взятых с натуры, великое множество; смерть Нана в конце – микеланджеловская!.. Великая книга, мой дорогой! Нана близка мифу, будучи реалистичной. Это вавилонское творение».[689]

Он достоин уважения за то, что так радуется успеху Золя, так как в это время обеспокоен будущим Мопассана, которому грозит привлечение к ответственности судом Этампа за стихотворение «Стена», оскорбляющее «добрые нравы». При мысли о том, что его любимый ученик может, как и он, предстать перед нелепыми судьями, Флобер впадает в ярость. Тем более что молодой человек незадолго до этого поступил на службу в министерство народного образования. Скандал может закончиться потерей положения. Настроенный на сражение, Флобер составляет для Ги де Мопассана список визитов, которые необходимо нанести влиятельным персонам – сенаторам, государственным советникам, и сам отправляет множество писем, чтобы замять дело. Среди возможных покровителей – Рауль Дюваль, муниципальный советник в Руане, кажется самым понимающим. Он обещает обратиться в высшие круги. «Благодаря Раулю Дювалю генеральный прокурор остановит дело, и ты не потеряешь место»,[690] – пишет Флобер Ги де Мопассану. А через два дня уточняет: «Есть два врага у того, кто хорошо пишет: первый – читатели, ибо стиль заставляет их думать, понуждает к работе мысли; второй – власти, ибо они чувствуют в нас силу, а власть не терпит рядом с собой другую власть. Официальная эстетика остается неизменной. Сколько бы правительства ни сменяли друг друга – монархия ли это, республика или империя, все равно! В силу самого своего положения представители государства – чиновники или судьи – пользуются монополией на литературный вкус… Им точно известно, как надлежит писать, их риторика непоколебима, и они владеют способами вас убедить… И в то время, как твой адвокат будет делать тебе знаки, чтобы ты не говорил ничего лишнего, – ибо одно слово может тебя погубить, – ты почувствуешь, будто за твоей спиной выстроилась вся жандармерия, вся армия, вся государственная власть, что они давят на твой мозг невыносимым бременем; и тогда к горлу твоему подступит такая ненависть, какой ты до сих пор не подозревал в себе, и явятся мысли о мщении, но чувство гордости возьмет над тобой верх. Но нет, нет, это невозможно. Тебя не привлекут к ответственности. Тебя не будут судить».[691] В самом деле судебное преследование будет вскоре прекращено.