Том 3. Чёрным по белому - Аркадий Аверченко

— А вы как думаете?

— С завязанными глазами я вас возьму, — по крайней мере, сидеть будете тихо.

— Берите, — махнул рукой Попляшихин.

Пропеллер, пущенный опытной рукой верзилы, затрещал, загудел и слился в один сверкающий круг. — Садитесь же, — скомандовал верзила.

Бледный Попляшихин подошел к нам, обнял меня и сказал, криво усмехаясь:

— Ну, прощай, брат!.. Свидимся ли?

— Мужайся, — посоветовал я.

Кто-то из друзей поцеловал Попляшихина, благословил его и ободряюще сказал:

— Суждено умереть — умрёшь, не суждено — не умрёшь. Лети милый. Дай бог тебе…

Попляшихин подошёл к Семиразбойникову и нерешительно протянул ему руку.

— Ты, брат, кажется, на меня дуешься? Прости, ежели что, сам знаешь — такое дело.

Семиразбойников приложил платок к глазам.

— Бог с тобой, зла я тебе не желаю. Желаю тебе удачи.

Оба расцеловались, минута была трогательная.

— Прощайте, братцы! — с искусственной бодростью крикнул Попляшихин, взбираясь на какое-то креслице сзади верзилы и путаясь в целом лабиринте проволок.

Верзила обернулся к своему спутнику и туго завязал ему глаза носовым платком.

Пропеллер бешено вертелся, мы кричали, а Попляшихин сидел такой бледный, что лицо и платок были одного цвета.

— Отпускайте! — скомандовал пилот. — Летим.

Мы зашли сзади, уцепились за хвост аэроплана и протащили его несколько шагов.

Потом подошли вплотную к гордо сидевшему на своём кресле верзиле и стали слушать.

Заглушаемый шумом пропеллера, верзила орал во всё горло, обернувшись назад:

— Тридцать метров над землёй… сорок… пятьдесят… Что вы чувствуете?

— Страшно, — прохрипел Попляшихин.

— Бодритесь, это только начало.

— Где мы сейчас?

— Мы пролетаем над какой-то деревушкой. Люди, как клопы, ползут по дорожкам. Церковь кажется серебряным напёрстком. Держитесь, сейчас будет порыв ветра.

Мы с Семиразбойниковым поднялись на цыпочки и стали дуть на Попляшихина, а потом сорвали с него шапку и отступили.

Тот человек, который благословлял его, взял с земли тряпку и мазнул Попляшихина по лицу.

— Ой, что это? — закричал тот.

— Птица ударилась, — ответил пилот, — не смущайтесь, сейчас мы пролетаем над рекой. Лодки кажутся щепочками, а паруса — обрывками бумажек. На западе собирается туча. Кажется, будет дождь. Ах, чёрт возьми, на меня уже упало несколько капель!

Семиразбойников притащил садовую лейку и, взобравшись мне на плечи, стал щедро поливать трясущегося журналиста.

— Вода!

— Не вода, а дождь. Он сейчас, впрочем, перестанет.

— А… где мы теперь?

— Двести двадцать метров. Вдали виден какой-то город.

— Две-сти? Спускайтесь, ради бога, спускайтесь! Тут нет воздуха… Я задыхаюсь.

— Понятно, — проревел верзила, — наверху разреженная атмосфера! Приготовьтесь, спускаемся!..

Попляшихин судорожно уцепился за планки аэроплана, молчаливый, со сжатыми зубами, а Семиразбойников поднялся сзади на цыпочках и стукнул товарища кулаком по голове.

— Ой!

— Толчок от спуска, — сказал пилот. — Всегда ударяет в голову. Впрочем, поздравляю, спуск прекрасный.

Мы захлопали в ладоши и подняли бешеный крик, а наш фотограф отступил назад и сунул в карман кодак, которым он снимал полёт Попляшихина.

— Браво, молодцы, ребята! Один момент мы думали, что вы не вернётесь. Совершенно из глаз скрылись.

Попляшихин сорвал с глаз повязку, соскочил с аэроплана и очутился в объятиях друзей.

Семиразбойников приблизился к нему и протянул ему руку.

— Поздравляю, — тихо, сконфуженно сказал он. — Я думал о вас хуже. Вы не трус и держали себя прекрасно.

— А вы знаете, совсем не страшно было. Только какая-то птица шваркнулась о мою физиономию. Дождь тоже потом мочил. А впрочем, пустяки!

— Да, — сказал горячо Семиразбойников, — только с помощью таких отважных и безрассудно-смелых людей и совершается завоевание воздуха.

— Урра, Попляшихин!

Попляшихин подошёл к великовозрастному верзиле и обнял его.

— Без вас мне никогда не сделать бы этого.

— О, что вы, право! — покраснел скромный верзила.

Всякий интересующийся воздухоплаванием мог прочесть на следующий день в газетах:

Вчера мне удалось достичь того, о чем тысячи людей только мечтают…

Я поднялся на аэроплане. Удивительная вещь: как только я уселся на своё место, в душу закрался жуткий, предательский страх, но стоило только отделиться от земли, как страх исчез и уступил место какому-то странному спокойствию и лёгкости…

Ветер свистал в ушах, фуражку рвало с головы, но это происходило не со мной, а где-то далеко-далеко. Перед глазами развёртывалась великолепная панорама. Вот внизу, под ногами, какая-то деревушка. Церковь кажется серебряным напёрстком, а люди — жалкими, мизерными клопами.

Мы пролетаем над рекой… Что это, какие-то щепочки? Нет, это лодки. А на них что — лоскутки бумаги? Да ведь это же паруса!

Пилот кричит:

— Пятьсот метров, шестьсот, семьсот!

В ушах шум, дышать затруднительно, я прошу спуститься.

Несколько минут молчания, сильный толчок, больно отразившийся в голове, — и мы снова на земле, среди восторженно приветствовавших нас друзей…

И кажется, будто это был сон! будто греза о невозможном, несбыточном. Но нет — это не сон! Щека болит от удара крылом налетевшей птицы, и мокрое от дождя платье липнет к телу. А сердце неумолчно стучит:

«Свершилось — воздух завоеван».

Статья Попляшихина появилась в газете 12-го числа. А 13-го в другой газете, конкурирующей с попляшихинской, появилось подробное описание всех стадий полёта Попляшихина, иллюстрированное фотографическими снимками.

На снимках ясно было видно — какой дождь мочил Попляшихина, какая птица задела его крылом и какой ветер сорвал с него фуражку.

Все боялись, что Попляшихин повесится. Но он только запил.

Мой сосед по кровати

Гостей на этой даче было так много, что я не всех знал даже по фамилиям. В 2 часа ночи вся эта усталая, нашумевшая за день компания стала поговаривать об отдыхе. Выяснилось, что ночевать остаются восемь человек — в четырех свободных комнатах.

Хозяйка дома подвела ко мне маленького приземистого человечка из числа остающихся и сказала:

— А вот с вами в одной комнате ляжет Максим Семеныч.

Конечно, я предпочел бы иметь отдельную комнату, но по осмотре маленького незнакомца решил, что если уж выбирать из нескольких зол, то выбирать меньшее.

— Пожалуйста!

— Вы ничего не будете иметь против? — робко осведомился Максим Семеныч.

— Помилуйте… Почему же?

— Да видите ли… Потому что компаньон-то я тяжелый…

— А что такое?

— Человек я пожилой, неразговорчивый, мрачный, все больше в молчанку играю, а вы паренек молодой, небось душу перед сном не прочь отвести, поболтать об этом да об том?

— Наоборот. Я с удовольствием помолчу. Я сам не из особенно болтливых.

— А коли так, так и так! — облегченно воскликнул Максим Семеныч. — Одно к одному, значит. Хе-хе-хе…

Когда мы пришли в свою комнату и стали раздеваться, он сказал:

— А ведь знаете, есть люди, которые органически не переносят молчания. Я потому вас и спросил давеча. Меня многие недолюбливают за это. Что это, говорят, молчит человек, ровно колода…

— Ну, со мной вы можете не стесняться, — засмеялся я.

— Ну, вот спасибо. Приятное исключение…

Он снял один ботинок, положил его под мышку, погрузился в задумчивость и потом, улыбнувшись, сказал:

— Помню, еще в моей молодости был случай… Поселился я со знакомым студентом Силантьевым в одной комнате… Ну, молчу я… день, два — молчу… Сначала он подсмеивался надо мной, говорил, что у меня на душе нечисто, потом стал нервничать, а под конец ругаться стал… «Ты что, — говорит, — обет молчания дал? Чего молчишь, как убитый?» — «Да ничего», — отвечаю. «Нет, — говорит, — ты что-нибудь скажи!» — «Да что же?» Опять молчу. День, два. Как-то схватил он бутылку да и говорит: «Эх, — говорит, — с каким бы удовольствием трахнул тебя этой бутылкой, чтобы только от тебя человеческий голос услышать». А я ему говорю: «Драться нельзя». Помолчали денька три опять. Однажды вечером раздеваемся мы перед сном, вот как сейчас, а он как пустит в меня сапогом! «Будь ты, — говорит, — проклят отныне и до века. Нет у меня жизни человеческой!.. Не знаю, — говорит, — в гробу я лежу, в одиночной тюрьме или где. Завтра же утром съезжаю!» И что же вы думаете? — Мой сосед тихо засмеялся. — Ведь сбежал. Ей-богу, сбежал.

— Ну, это просто нервный субъект, — пробормотал я, с удовольствием ныряя в холодную постель.