Брейгель, или Мастерская сновидений - Клод Роке

Брейгель набрасывает карандашом фигуру Ионы, только что извергнутого гигантской рыбой на мокрый песок: Иона, прежде чем пуститься в путь, позволяет себе передышку и радуется свежему ветру, дующему ему в спину. Он почти обнажен, у него голый череп новорожденного, руки молитвенно сложены — чтобы возблагодарить Господа за чудесное избавление от морской пучины и спасение из чрева чудовища — или чтобы набраться мужества не уклониться от своей миссии во второй раз? Чудовище еще различимо вдали: у него маленькие глазки и гигантская пасть. Всё это происходит ранним пасмурным утром. Ниневия — где-то на краю мира. Чайки кричат под низко нависшими облаками. Хорошо было бы остаться здесь, построить хижину в дюнах, питаться крабами и мидиями, рыбой. Он бы повесил фонарь на дверь, как делают паромщики. Он бы молился, постился — и постепенно, коротая дни в своем уединенном убежище на песчаном берегу, превращался бы в святого старца, назидательный пример для моряков и странников. А моряки, застигнутые штормом в ураганные ночи, смотрели бы на него как на спасительное Провидение. Разве такая жизнь не была бы достаточной жертвой Господу (особенно если учесть, что Иона лишился родного дома)? Когда-нибудь ветер с дождем пронесся бы над его могилой, как сегодня несется над морем и пустынным пляжем. Но Иона встает на ноги. Кит уже почти погрузился в воду. Он — не более чем пятнышко на горизонте. Он возвращается к своим пастбищам, где растут водоросли. А Иона идет искать сыновей Хама. Потоп ничему их не научил. И теперь он, маленький одинокий человек, должен противостоять целому преступному городу! Северный ветер насквозь продувает его лохмотья.

В библейском рассказе упоминается только один корабль — тот, с которого Иону бросили в море. Но Брейгель видит на море множество кораблей с черными или белыми парусами (в зависимости от того, как падает свет) — они застигнуты бурей. Он видит черное грозовое небо с дождем. Видит огромные водяные валы, которые догоняют друг друга и сшибаются, словно гигантские рыбины, наносящие удары противнику плавниками и хвостом. Кажется, будто и большие рыбы, мелькающие среди клочьев пены, — не что иное, как ожившие волны. Черные и белые птицы мечутся в небе, спасаясь от урагана. Вдали видна земля. На фоне внезапно образовавшегося аркообразного просвета в тучах можно даже различить постройки порта, церковь. Но как это всё далеко! Большой треугольник зеленой водной глади открывается среди конвульсий волн. Что это — с корабля вылили масло, чтобы хоть ненадолго утихомирить разбушевавшуюся стихию? Или источник этого сверхъестественного света — бездны неба либо морских глубин? Кит упорно следует за кораблем, играя с качающейся на волнах бочкой. Наверняка моряки уже выбросили за борт все тюки, которые были так аккуратно разложены в трюме, все бочки, все товары и прочие вещи, чтобы дать себе еще один шанс избежать крушения. Так бывает: когда подступает смерть, мы вдруг становимся совершенно безразличными к собственности! Кит, однако, не позволит одурачить себя бочкой. Он ждет Иону и уже разинул красную пасть.

Но об Ионе ли здесь речь? Этот корабль — просто судно, застигнутое бурей, как и все остальные. При такой непогоде, с такого расстояния мы не можем различить ни одного человека на вантах или на палубе. Мы видим целый флот, потрепанный ураганом, противостоящий, насколько это в его силах, порывам ветра и ударам волн. Нет, все-таки именно Иона заставил Брейгеля заглянуть в самого себя. Разве когда-нибудь прежде Брейгель изображал корабли на фоне столь враждебной человеку стихии? Раньше он видел их в окружении водной и небесной лазури, в пронизанном солнечным светом воздушном пространстве. Он не понимал тогда, что запечатлевал на полотне собственную молодость и силу. Сегодня он открывает для себя другой — темный, угрожающий — лик моря. Сегодня он видит свою жизнь как опасный переход, который свершается в сумерках, под шквальным ветром.

Усталость ли остановила его руку? Картина кажется незавершенной. В той части, где изображено небо, из-под красочного слоя кое-где проглядывает грунтовка. И эти косые линии, оставленные кистью, — трудно сказать, исчезли бы они под последним слоем краски, или Брейгель намеренно обозначил таким образом струи ливня.

Глава восемнадцатая

Дух, уже не обремененный плотью…

Ортелий, приехавший навестить Брейгеля, очень опечалился, увидав, каким болезненно-бледным, исхудавшим, слабым стал его друг. Брейгель теперь редко покидает свое просторное кресло. Они все-таки поднимаются наверх, в мастерскую, — но художнику трудно стоять. За несколько месяцев Брейгель превратился в старика. Порой он говорит так тихо, что собеседнику приходится напрягать слух. Его борода кажется скорее белой, чем серой, — и волосы на голове тоже. Правда, знакомая улыбка осталась, и по-прежнему в этом человеке ощущается внутренняя сила.

Ортелий рассказывает Брейгелю о своей работе. В будущем году должен выйти в свет Theatrum orbis terrarum[156] — главный труд его жизни. Брейгель говорит Ортелию, что с нетерпением будет ждать публикации. Что с огромной радостью раскроет эту книгу. В будущем году… Они оба знают: Брейгель ее не увидит.

Они говорят о бедах, обрушившихся на страну; о своих друзьях — тех, кто бежал за границу, и тех, кто остался и был арестован. «Католическая болезнь», «гёзовская лихорадка», «гугенотская дизентерия» — такие выражения Ортелий употреблял еще совсем недавно. Переменил ли он свои оценки сегодня?

Они в мастерской. Ортелий долго рассматривает картины, изображающие сцены деревенской жизни: «Крестьянский танец», «Крестьянская свадьба». Писал ли Брейгель мир — когда-нибудь прежде — с такого близкого расстояния? Очевидно, что художник стоял всего в нескольких шагах от своих персонажей, среди них. Никогда его краски не были такими яркими. Но радость ли они выражают? Ортелий всматривается в лицо одного из танцоров — уже не молодое, с огрубевшими чертами; этот человек тяжело опускает ногу на две перекрещенные соломинки. Мог ли Брейгель — неосознанно, непреднамеренно — изобразить под ногами танцующего крестьянина хрупкий соломенный крест, символ Рождества и Голгофы?

На мольберте стоит большая, почти квадратная картина. В центре, на глинистом холме, — виселица (без повешенного). Холм по форме напоминает череп; в одной из его «глазниц» помещаются череп лошади — такой же, как в «Шествии на Голгофу», — и кости. Надо бы бежать от этого места смерти, но крестьяне, изображенные слева, наоборот, приближаются к нему, танцуя; они держатся за руки по двое, по трое, кружатся в фигурах танца, образуют шествие; их видишь как бы с высоты птичьего полета, и они кажутся очень маленькими — скорее фигурки, чем фигуры. Они что — не видят виселицу? Забыли о ней? Или лихие времена уже миновали — и это ужасное место стало для них всего лишь привычной частью природы? Эти крестьяне — жители безмятежной деревни, которую мы видим в просвете между деревьями. Дальше — нежные очертания замка, сливающиеся с небесной синью. Очень высоко в небе летают птицы.