Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

я чувствую, что там, за мной, где должна стоять ее кровать – на этой кровати что-то лежит, что-то жуткое, и знаю, что не обернусь: я боюсь увидеть ее, Киру, мертвую, синюю, и боюсь увидеть крыс, множество крыс, копошащихся в ее теле. Я стою у шкафа, жду, когда кончится сон, когда появится свет, когда охранники застучат подъем, а тошный жар и копошение за моей спиной ширится и растет. Спинным мозгом, кожей, каждым волоском я чувствую что-то, и на какую-то секунду мне кажется, что, если обернусь, увижу не ее, а узкоглазое лицо того черного человека.

Кто-то трогает меня за плечо. Я оборачиваюсь – я снова в камере. На кровати никого нет, вокруг темно, и только решетка тускло светится, отражая свет дежурных ламп в коридоре. Передо мной стоит черная тень в арестантской робе, она ниже меня, но гораздо шире, и глаза этой тени будто горят в темноте, хотя зрачки так расширены, что белков не видно. Дверь в камеру за его спиной приотворена. Он делает шаг в мою сторону и прикладывает палец левой руки к губам – потому что в правой зажат обрывок резинового шланга.

– Тихо, мужик, – свистящим шепотом говорит он, подходит вплотную, отрывает палец от губ, а потом легким и точным движением перебрасывает шланг через мою шею.

Прошлого уже нет. Будущего – может не быть.

Китайская поговорка

Белый лебедь

Солнышко. Зеленые склоны на горизонте, руки вкусно пахнут маслом, нагретую полосу тоже приятно трогать рукой – она шершавая, как кожа си и, древней ящерицы. Я стою на корточках у передней «ноги» шасси Ту-160, проверяю гайки, некоторые завинчены еще Большим Братом – крепко, на совесть. Где-то справа от меня, в дрожащем от жара воздухе, выруливает «Дуглас Экстендер», самолет-топливозаправщик. Чжао Лин хлопает меня по спине, когда проходит мимо, я прошу у него сигарету, он кидает – и, пока она вертится в воздухе, успеваю аккуратно положить гаечный ключ, накрыть тряпкой, протянуть руку и поймать ее – выхватить прямо из горячего летнего воздуха.

Моя служба закончилась полчаса назад, но я не тороплюсь – сейчас спустятся летчики, уедут по домам, потом уедет инженер эскадрильи – и тогда будет прилично уйти домой. Там, в проходной, меня уже ждут наши – бортмеханик с топливозаправщика Шаоци и второй пилот со «стратега» Ювэй, и Чжао, кстати, тоже уже, наверное, с ними. Мы все живем в одном доме – на Оттенрюти, от нашего аэродрома можно доехать на велосипеде, но у Ювэя есть грузовик, и обычно мы все набиваемся в него и, пока едем, успеваем спеть несколько песен. Воздух дрожит, топливозаправщик начинает разбег с южного конца ВПП, неуклюже и медленно, но потом бежит все быстрее, вот поравнялся со мной, и я знаю, что сейчас второй пилот в кабине говорит летчику: «Сьен», рубеж, – тот молча кивает, принимает штурвал на себя, и переднее колесо толстого баклажана «Дугласа» отрывается от земли, а пару секунд спустя и вся машина поднимается, грузно ложится на воздух, с надсадным ревом уходит в чистое небо. Там, в холодной высоте, несет вахту еще один «белый лебедь» с такой родной ему красной звездой на борту, и топливозаправщик, спустив толстый хобот, вольет в его бак еще несколько тонн русского керосина, чтобы товарищи могли дальше спокойно оглядывать сверху безмятежную Европу.

Через час мы все уже приняли душ, оделись, расписались в журнале на проходной, Шаоци толкает створку ворот – и мы снова на улице, и во все стороны от нас – Альпы, совсем как на шоколадках, и мне становится радостно – оттого, что сегодня так тепло и солнечно, оттого, что я, механик Западного отряда Китайской стратегической авиации, хорошо делаю свою работу, оттого, что я молодой и смогу еще долго проверять, ремонтировать, готовить к вылету самолеты, оттого, что так славно все получилось и сработанный Большим Братом «белый лебедь» Ту-160 и «Дуглас» Дяди Сэма – все они оказались на службе у нашего дела.

Грузовик, древний «Форд-Транзит», стоит прямо у проходной. Ювэй садится в кабину, мы набиваемся в кузов – он трогает лихо, как все молодые летчики, а мы падаем друг на друга и смеемся, и кто-то затягивает «Песню о Родине», и мы подхватываем, – Эммен, военный аэродром Люцерна, остается вдали, скрывается за холмами, а мы поднимаемся вверх, по Унтер Хюслен, и возле одинокого домика номер восемнадцать, хотя они там все одинокие, я прошу Ювэя затормозить, подхватываю мою сумку, перепрыгиваю через борт и иду к нему.

Галька шуршит под ногами, и газончики, будто покрашенные очень ярким зеленым акрилом, лежат справа и слева от дорожки – солнце отражается в дверной ручке, в кнопке звонка, на которую я жму – и господин Тоселли выходит на крыльцо, кивает, хотя руку не жмет, я даю ему две коробочки с часами – дамские Rado и мужские Patek Philippe, а господин Тоселли, в пуловере Ralph Lauren поверх синей рубашки, в прямоугольных очках без оправы, с короткими поседевшими волосами – отсчитывает пятьсот франков, благодарит и закрывает дверь. У него десять таких пуловеров разных цветов, я продал их ему в прошлый раз, когда пришел транспорт.

В грузовике трясет, кузов качается на просевших амортизаторах, Чжао рассказывает историю, мы слушаем – у него лучше всех подвешен язык.

– Представляете, недавно я предложил одному типу часы, и он сказал, – Чжао выдерживает паузу, – он сказал, он не купит их, потому что они ненастоящие!

Мы хохочем, Ювэй круто поворачивает, и мы видим небольшой отряд наших солдат, марширующих по предзакатной дороге – они все чеканят шаг, топот сапог несется эхом по пустой, беззвучной улице, и где-то далеко в горах слышны отзвуки – далекие шлепки.

Мы машем им рукой, они машут в ответ и маршируют дальше, вслед за нашим грузовиком, мерно удаляясь – неподвижные лица, точные движения.

– Что ты ему сказал? – спрашивает Шаоци.

Чжао Лин закуривает, опирается на стенку кабины, лениво усмехается.

– Я сказал: белый человек, о том, что они ненастоящие, знаем только ты и я, а я об этом сразу забуду. Твои соседи годами работают, чтобы позволить себе такие часы, карабкаются вверх по карьерной лестнице, а ты сможешь запросто перескочить несколько ступенек. Ты почувствуешь себя сильным и успешным, белый человек. Мы твои друзья, белый человек, мы дадим тебе все, что ты хочешь…

Мы киваем, потрясенные его красноречием. Шаоци усмехается, легонько пинает Чжао и спрашивает:

– На каком языке ты это