Вчера - Олег Зоин

— Что не весел, Зазыкин, не здороваешься с тружениками? — Подкусил чужого мастера усевшийся прямо на цементном полу Евстафьев. — Залупился, что ленту пожёг, передовик?!

— Молчи, хулиган! Попал бы ты ко мне в смену, я бы тебя нацелил на подвиг трудовой, научил бы лопату держать!..

— Слыхали? — Торжествовал Евстафьев, общеизвестный тем, что, несмотря на свою дурацкую, в общем–то, манеру всех задирать, работал безотказно и неутомимо, как вол, и выкидывал за смену своей лопатой из–под транспортёров дробилки тонн пять–восемь пыли, так что сменщику обычно первые пару часов нечего было и делать, кроме как анекдоты травить. Чистюля в работе был Евстафьев, чистоплюй, можно сказать. Ас лопаты и кайла, как его ласково дразнил старый Лукас.

— Поняли? — Смеялся на все тридцать два Евстафьев, без стеснения тыча пальцем в сторону Зазыкина, — Он меня хочет вкалывать поучить! Знакомые слова. У дорогого Петра Прохоровича наблатыкался, жополиз. Иди, иди, и не оглядывайся! — провожал он Зазыкина под всеобщий хохот. Даже Цовик, когда Зазыкин спустился этажом пониже, так, что его стало не видать, захихикал с рабочими. Так, на всякий случай, чтобы не терять отношений.

Убедившись, что Зазыкин надёжно удалился, Цовик приступил к постановке производственной задачи. Объяснив обстановку, сложившуюся в результате поломки транспортёра, он тоскливо закурил «Беломор». Его тут же поддержали Иван Крохмаль, затянувшийся вонючим «Памиром» и дед Лукас, скатавший фронтовую цигарку из лично выращиваемого крепчайшего самосада, смрад от которого разносился, вероятно, по всему заводскому двору… Работать после вчерашней дегустации у соседа зверски не хотелось. А уж ночные попрёки Бэллочки и вовсе вспоминать было противно и стыдно. Но что поделать бедному еврею в стране расцветающего социализма? Домой ведь не уйдёшь, цех — не контора какая–нибудь и даже не ларёк, где шустро торгует газировкой его свояченица тётя Хая!

— Ну а теперь, дорогие, — сказал он, состроив серьёзную мину, хотя все отлично знали, что Соломон Ильич добродушный и безобидный и для работяг, и для начальства нейтрал. — Теперь айда на 56‑ю, поможем слесарям стягивать транспортёрную ленту!..

Там, на галерее возврата, было чем заняться. В тесном, но почти двухсотметровом коридоре галереи висел непроходимый чад, к тому же стояла нестерпимая жара. Под ногами хрустели кучи ещё не остывшего возврата. Тлеющие куски резиновой транспортёрной ленты валялись там же, а в клубах пара как дьяволы метались слесаря.

— Давай, ребятки, взяли, ну-у! — Вопил один из них, пытаясь объединить рывки товарищей.

Безвозвратно сгорело метров семьдесят ленты. Когда транспортёр пробуксовал, надорвался от непомерной тяжести взваленного на ленту раскалённого возврата, полотно от перегрева вспыхнуло и, прогорев, разорвалось. Хлысты полотна скатились по роликам в разные стороны от места разрыва. Нужно обрезать негодные лохмотья на краях хлыстов, прикрепить к одному из них недостающий кусок новой ленты, стянуть воедино оба конца и надёжно соединить в бесконечно вращающееся кольцо.

Кольца того — более трёхсот метров при метровой ширине, так что стягивать хлысты даже восьми человекам тяжело, а главное, не развернуться в тесной галерее, да и не продыхнуть к тому же. Раз за разом рывками включают тягловой электродвигатель, но он практически не тянет пустую ленту, без нагрузки ведущий барабан проскальзывает под ней.

Когда Цовик с подчинёнными появился в галерее, слесари уже приклепали нужный кусок, и оставалось стянуть и скрепить хлысты.

— Беритесь друг от друга метра за два и давайте вместе рывками стягивать проклятую, — включился в руководство ремонтным процессом Цовик, — дружненько, дружнее, ребятки, раз! Ра–аз!

— До чего муторное занятие, — подумал Серба и оглянулся на ухватившегося за резину позади него Крохмаля. Тот, услыхав очередную команду мастера, напрягался всеми мускулами замурзанного лица, потом присаливал рывок забористыми словесными конструкциями.

— Мать моя женщина! — в сердцах махнул рукой и Цовик, после перенапряжения держась рукой за сердце, которое у него действительно пошаливало.

Наконец, хлысты транспортёрной ленты сошлись, и слесари, прихватив их временно зажимами, чтобы, не дай бог, вновь не разбежались, приступили к регулировке натяжения и склёпыванию. Дробильщики посмеивались над слесарями, тяжело дыша и нервно покуривая. Они то и дело высовывались в разбитые окна галереи вдохнуть свежака.

— При чём тут Локшенко, что лента сгорела? — Рассуждал вслух Серба. — По себе знаю — увлечёшься реверсивкой, колдуешь над ней, чтобы бункера не завалило, а в это время 56‑я возьми и тормознись тихонечко. И тлеет себе. Пока диспетчер дозвонится, пока возврат сбросим! А шуточная ли вещь со ста пятидесяти метров в этом аду раскалённый возврат лопатами скинуть?

— Тебе что, больше всех надо?! — Вставил по–стариковски дальновидный Лукас.

— Точняк, Сеньк, Локшенко тут не причём. Двое должно там работать, и тогда не было б такой муры, — уточнил Крохмаль, — а теперь ещё, смотришь, к суду Локшенку притянут, высчитывать ущерб начнут, а цена ленте не малая — 180 рубликов метр!

— А я поспорить могу, — вдруг засмеялся Серба, — могу биться хоть на коньяк, что замнёт Петлюк данный случай, спишут ленту на износ, и всё тут. Потому что ему невыгодно до суда доводить такое.

Подошедший Цовик приказал дробильщикам сходить за лопатами. Мол, слесари сейчас сдадут 56‑ю и надо будет подобрать с пола галереи просыпавшийся возврат и нагрузить на движущуюся ленту. Её для того на время включат, — пусть несёт подборку в бункер!

Когда ребята возвратились с лопатами, 56‑я уже монотонно текла по роликам, умиротворённо шурша. Дело закипело, руки привычно вскидывали лопаты и точными бросками отправляли подобранный с пола возврат на ленту. Часа через два галерею очистили и стали расходиться по штатным рабочим местам.

— Будем запускаться! — Решил Цовик, что значило включить и задействовать всю технологическую нитку взаимодействующих механизмов. Но прежде чем начать спекание, надо надробить хотя бы пару бункеров боксита, создать задел, иначе спекание пойдёт рывками из–за неравномерной подачи шихты, что скажется на качестве агломерата. Зазыкин, дрянь, оставил бункера пустыми, хотя мог бы за время простоя надробить немало.

Серба протянулся вслед за дробильщиками. Вначале им было по пути, потом ребята во главе с Иваном Крохмалём скрылись в наклонной галерее, ведшей в дробильное отделение, и вскоре там у них загрохотало, забарабанило, одновременно мощным рывком рванулись вперёд ленты транспортёров и вот уже с самой последней — с реверсивки — тяжело плюхнулась в развёрстый бункер жёлтый поток бокситной пыли. Наладив подачу и оставив посматривать у пульта дробилки одного Лукаса, ребята собрались в «резиденции» Сеньки, где было не то чтобы уютнее, а как–то теснее, укромнее, что располагало к балагурству.

Семён изредка поглядывал на реверсивку, — не пора ли отводить тележку к следующему бункеру, не перекашивается ли лента, и вновь присоединялся к хлопцам, рассевшимся у оконечного барабана злополучной 56‑й и, не обращая внимания на шум, травившим разные истории. Там и разыскал их электрик Николай.

— Вот, набросал я письмо, как договаривались. Послушайте! — И начал, чеканя фразы, читать написанное аккуратным убористым почерком хорошиста на двойном тетрадном листке в косую линейку. Он довольно подробно описал непорядки, но Серба настоял, всё же, чтобы добавили, что нехватка рабочей силы в цехе создаётся Петлюком умышленно, ради премий, — при таком положении за счёт экономии фонда зарплаты похвально падает себестоимость агломерата и повышается производительность труда. Но по сути фокусы эти — явное очковтирательство.

Сенькино добавление приняли как само собой разумеющееся и принялись расписываться. Всего собрали двенадцать подписей, вроде бы немало. Но Глюев забрал письмо у Николая, уверив, что в других сменах тоже есть желающие присоединиться, что он увидит их в пересменку, подпишет, а уже потом отошлёт депешу в Москву.

Сенька спустился по гулкой стальной, похожей на корабельный трап, лестнице в дозировку, напился холоднющей, обжигающей горло водички из кустарного сварного сатуратора, сработанного заводскими умельцами, сильно завернул кран, чтобы не улетучивалась углекислота, и, крепко толкнув противно скрипнувшую массивную дверь, вышел на ночной воздух.

Как и должно быть в четыре утра, небо ещё усыпали звёзды, но на востоке оно уже незаметно преображалось. Ещё полчаса и оно из тёмно–синего превратится в белёсое, светлое, утреннее. «Тысячи лет, сколько помнят люди, день загорается на востоке!» — Пришла в голову Сеньке оригинальная мысль.