Формула памяти - Никольский Борис Николаевич

— Ты не сердись на папу, — услышал Новиков за своей спиной тихий Надин голос. — Не сердись, ладно?

— Ну что ты, Надя, — сказал Новиков. — За что мне сердиться?

— А на меня? — вдруг спросила Надя. — На меня ты тоже не сердишься?

— Нет, — сказал Новиков. — Что ты!

— Совсем-совсем? Ни за что не сердишься?

— Да нет же, Надя. С чего это тебе пришло в голову? Мне казалось, это ты на меня сердишься. Избегаешь меня. Я даже подумал: может быть, мне не нужно больше приходить? А, Надя?

Надя быстро взглянула на него.

— Ничего ты не понимаешь! Все наоборот! Все наоборот! Наоборот! — повторила она с неожиданной горячностью и сердито ударила кулачком по дивану.

Как хотелось в эту минуту Новикову подойти к Наде и обнять ее! Но он сдержал себя. Его не оставляло ощущение, что, поступи он подобным образом сейчас, здесь, когда рядом, в соседней комнате, находились Надины отец и мать, это будет похоже на предательство по отношению к ним, к ее родителям, так доверчиво впустившим его в свой дом.

Он еще боролся с собой, еще внушал себе, что должен оставаться для этой девочки лишь добрым знакомым, товарищем, не больше, но в глубине души уже сознавал, что все это бессмысленно…

В этот день Надя пошла его проводить.

На улице мела метель, последняя, запоздалая и неожиданная майская метель. Снег летел так густо, что в трех шагах уже ничего не было видно. И едва они отошли от дома, Надя вдруг обхватила двумя руками руку Новикова, прижалась к его шинели.

— Я, наверно, ужасно глупая и легкомысленная, — сказала она. — Но я ничего не могу с собой поделать. Я сегодня проснулась ночью и вдруг представила себе, как мы с тобой встретимся когда-нибудь, когда ты уже не будешь солдатом. Знаешь, на тебе будет серый костюм, и белая рубашка, и галстук, и ты возьмешь меня под руку, и мы пойдем, куда нам захочется… Правда, я глупая?

— Нет, нет, — отвечал Новиков. Она словно угадала его мысли. Сколько раз и ему в его мечтах рисовалась эта счастливая картина вольной жизни!

Надя по-прежнему прижималась к его шинели, и лицо ее было мокрым от снега. Новиков нагнулся к ней, его щека коснулась мокрой Надиной щеки. Он почувствовал, как замерла Надя. Что там слова о любви, что там поцелуи и объятия! Многое бывало потом в жизни Новикова, но никогда больше, ни разу в жизни не испытывал он такой острой, такой пронзительной нежности, такого всепоглощающего чувства близости, как в тот момент, когда своей щекой коснулся мокрой от снега Надиной щеки…

10

Я не могу сказать, что я эти стихи написал или сочинил. Они возникли, появились как-то сами собой, я и не заметил как. Уже подходя к казарме, я вдруг обнаружил, что твержу про себя, повторяю эти строки. Может быть, это и не мои стихи, может быть, я уже слышал их когда-то раньше и теперь они всплыли в моей памяти? Не знаю.

11

Вот уже неделю рота жила предчувствием тревоги. Каждый раз, засыпая, Новиков думал, что сегодня-то наверняка не удастся дотянуть до подъема, что скорее всего посреди ночи оборвет их сон, сдернет с коек резкий сигнал тревоги. Как любой солдат перед большими учениями, перед тревогой, Новиков испытывал возбуждение, пьянящий, почти праздничный азарт, он ждал этой тревоги и в то же время боялся ее. Говорили, что на этот раз роте предстоит марш-бросок не меньше тридцати километров, и Новиков уже заранее ощущал вкус сладкой, тошнотворной слюны в горле, заранее видел, как хватает он ртом воздух, чувствовал, как становятся ватными и отказываются повиноваться ноги. Его тело еще хранило память о прошлых марш-бросках. Вынесет ли, выдержит ли он на этот раз? Вот что томило его, не давало покоя, вот чего он страшился.

Тревогу объявили под утро. Еще стоял предрассветный туман, обжигающий сырой промозглостью не остывшие, не отошедшие ото сна лица солдат, еще сонная тишина разливалась над военным городком, а батальон майора Ерошина уже строился на пустыре за казармой. Пофыркивали, урчали машины с радиостанциями, звучали негромкие голоса командиров, позвякивало солдатское снаряжение: автоматы и противогазы, саперные лопатки и фляжки, второпях еще не закрепленные как следует…

Пока лейтенант Шереметьев объяснял взводу поставленную задачу, в мозгу Новикова словно включилось особое оценивающее устройство, которое живо и чутко отзывалось на каждую фразу взводного:

— Выйти в район высоты двести тридцать пять…

«Это километров десять, не больше, десять километров — это не страшно, выдержу…»

— …преодолеть участок зараженной местности…

«Значит, в противогазах… Если бы только не в противогазах!..»

— …развернуть радиостанцию и в десять ноль-ноль выйти на связь…

«Это сумеем, это ничего… Если бы только не противогазы!..»

…Зараженная полоса уже подходила к концу, когда Новиков начал выдыхаться. Резина противогаза липла к щекам, пот заливал глаза, не хватало воздуха. Сердце стучало где-то возле самого горла. Но он еще продолжал бежать.

Они бежали гуськом, один за другим — десять человек, отделение сержанта Козырева. Новиков не оборачивался, но он знал, что сержант бежит позади — специально чтобы поддерживать и подгонять отстающих.

Кто это рассказывает сказки о каком-то втором дыхании, которое якобы приходит в самый критический момент? Напрасно Новиков ждал этого второго дыхания, оно почему-то никогда не посещало его. Впрочем, сейчас он не думал об этом.

«Еще немного… вот до того камня… до дерева… до тех вон кустов…» Его мозг, казалось, отключился от всего остального и лишь отмеривал эти маленькие — в несколько шагов — отрезки.

Земля притягивала его к себе. Броситься бы сейчас на землю, лечь, упасть — и будь что будет…

Неожиданно рядом с ним возник лейтенант Шереметьев. Лейтенант прокричал что-то через противогаз, и глухой звук его голоса с трудом дошел до Новикова:

— Командир отделения выведен из строя, убит. Командуйте, Новиков!

Новиков хотел сказать, объяснить, что он не может, что он просто не в силах, но что тут объяснишь — на бегу, задыхаясь в противогазе?..

Он занял место Козырева и теперь сквозь запотевшие очки противогаза видел все отделение.

Вот сбился с темпа и начал отставать Голубев. Вот он пропустил вперед себя одного, второго… вот он уже предпоследний… Вот бежит рядом с Новиковым. Воздух тяжело, с хрипом вырывается из его противогаза.

«Давай, давай, Голубь, еще немного!» — кричит Новиков, или ему только кажется, что кричит, а на самом деле крик получается беззвучный, едва слышный.

Он подхватывает Голубева за руку и тянет рядом с собой.

А вот еще кто-то оказывается рядом с ними — ах да, это Цырен-базар. Знаками он показывает Голубеву: давай помогу, снимай автомат! Но Голубев упрямо мотает головой, не хочет расставаться с автоматом. Тогда Цырен-базар подхватывает его с другой стороны, и некоторое время они бегут так, втроем. Вот кому бы командовать отделением — Цырен-базару!

Голубев чуть ускоряет бег, возвращается на свое место.

Потом отстает Головня. Новиков подбадривает его, кричит ему что-то почти бессмысленное, но Головня молчит и продолжает отставать. Бег его становится все тяжелее, все медленнее.

Он отстает и словно увлекает, словно тащит за собой Новикова. И тогда Новиков в ярости, в отчаянии толкает его вперед и кричит:

— А ну не отставать! Не отставать! Слышишь!

И сам не слышит, что уже подана команда «отбой», «снять противогазы», — уже не бегом, шагом идет взвод…

Только тут вдруг Новиков понимает, что выдержал, вынес, не сдался, и слабость охватывает его, растекается по всему телу. А ведь был момент, когда казалось: все, больше не сделать ни шагу… Неужели и верно есть в человеке какие-то тайные, скрытые резервы, о которых он и сам не подозревает!.. Или просто не прошли для него даром тренировки и прежние марш-броски и он уже не тот Новиков, что был полгода назад?..